— Перестань! Ты опошляешь мою команду. Послушай, ты о чем-то жалеешь? У меня еще осталось шестьдесят франков, и через час у тебя будет все, что пожелаешь.

— Нет, ты же прекрасно знаешь, что мне не по душе маскарады. Можно ли узнать, ради кого ты тратишь столько денег?

Произнеся эти слова, Валентин так пристально посмотрел на друга, что тот слегка смутился.

— Ради кого? Ради кого? Тысяча чертей! Да просто, чтобы позлить лихих парней с “Дориды”, которые столько раз, чтобы ошеломить буржуа, изображали марсовых в своих дрянных рубахах из красной бумазеи, и потом…

— Нет, — твердо ответил Валентин, — я достаточно хорошо тебя знаю и ни за что не поверю, что ты согласился работать неделю без перерыва только ради этого.

— Ладно, уж если признаваться, я задумал кое-что еще.

— Что именно?

— Я надеюсь, что эта форма прельстит того, кого мне уже давно не хватает.

— Кого же тебе не хватает?

— Юнги, черт побери! На каждом корабле, каким бы крошечным он ни был, имеется юнга. Закон предписывает это даже рыбакам. Кроме того, в этом есть свои преимущества — эго удобно в быту и приятно во время плавания: юнга сбегает за табаком, нальет вина марсовым и споет, когда у экипажа начнется загул. Мне тоже нужен юнга, но это не будет ни потаскушка, как Клара с “Дориды”, ни неряха, как Карабина с “Речной колдуньи”.

— И кому же ты уготовил это место?

— Черт возьми! Я не стану от тебя скрывать — той самой малышке, — ответил Ришар с наигранным легкомыслием и безразличием.

— Внучке рыбака из Ла-Варенны? Юберте?

— Ты не находишь, что она прелестна? Гибкая, как брам-стеньга, управляется с веслами, как старый морской волк, сращивает канаты так ловко, как никто в верховьях Сены, и вдобавок мила, приветлива, весела! Клянусь килем, другого такого сокровища мне не найти.

— Однако, — возразил Валентин, чей голос звучал приглушенно, а рука, опиравшаяся на спинку стула, дрожала, — прежде, чем сделать девушке такое предложение, ты должен убедиться, что она питает к тебе некоторую симпатию… что она любит или может тебя полюбить.

— Ты знаешь меня достаточно хорошо, чтобы понять, что фатовство не мой порок, — ответил скульптор, краснея. — Я не настолько глуп и не решился бы на такой шаг, не будь я совершенно уверен, что мне позволено так поступить.

Валентин некоторое время хранил молчание; он так тяжело дышал, что, казалось, сейчас задохнется, и его рука, продолжавшая опираться на спинку стула, сильно дрожала от нервного возбуждения.

— Ришар, — наконец, произнес он, — ты хорошо обдумал то, что собираешься предпринять?

— Полно! — воскликнул капитан “Чайки”. — Ты сейчас откроешь с левого и правого борта перекрестный огонь из нравоучений, а меня, видишь ли, так и подмывает сказать о морали то же, что кто-нибудь другой сказал бы о шпинате. Я очень рад, что не люблю ее, ибо, если бы я ее любил, мне пришлось бы ее проглотить, а меня от нее тошнит. Следовательно, если ты собираешься читать мне нравоучения, я уйду.

— Тебе незачем уходить.

— Хорошо, тогда скажи, неужели ее придется пожалеть, если она завербуется на мой фрегат? Я люблю эту малышку всей душой.

— Нет, ты ее не любишь. Если бы ты ее любил, ты не стал бы требовать, чтобы она пожертвовала своей женской честью в доказательство любви к тебе; если бы ты любил Юберту, ты уважал бы ее и при мысли, что собираешься низвести ее до уровня тех, которые только что были тобою упомянуты, твое сердце содрогнулось бы от возмущения.

— Но, в конце концов, она мне нравится, — продолжал скульптор сердитым, почти угрожающим тоном.

— Да, и раз девушка тебе нравится, значит, надо ее опозорить?

— Опозорить! Можно подумать, что речь идет о королеве Маркизских островов!

— Ришар, неужели я слышу от тебя такие слова, ведь ты столько раз с гордостью причислял себя к простым людям? Если какой-нибудь хозяйский сынок соблазнит девушку из народа, это вполне понятно — в конце концов, чего еще от него ждать! Но если мы станем покушаться на честь своих сестер по бедности и несчастью — это же самое настоящее кощунство!

— Выходит, члены команды “Чайки” теперь навеки обречены соблазнять одних герцогинь? Нет уж, спасибо, мы на это не согласны!

— Ах, Ришар, Ришар! Не старайся быть хуже, чем ты есть на самом деле. По воле Провидения тебе удалось спасти Юберту от бесчестья, а теперь ты сам хочешь совершить злодеяние, которого тогда не допустил, заклеймив и наказав виновного у меня на глазах? Я отказываюсь в это верить, Ришар.

— Однако, — с пробудившимся в нем недоверием возразил скульптор и пристально посмотрел на друга, словно пытаясь проникнуть в его мысли, — я впервые вижу, чтобы ты так сильно интересовался какой-нибудь женщиной.

— Тебе ли, Ришар, удивляться, — ответил Валентин, делая над собой усилие, чтобы казаться спокойным, — что я проявляю участие ко всем страждущим?

— Нет, — продолжал скульптор, как бы размышляя вслух, — нет, вряд ли ты захотел бы порисоваться перед другом. К тому же, я тебя знаю: ты покрыт броней и твой панцирь надежно защищает тебя от маленького шалопая с луком и стрелами. Насколько мне известно, у тебя никогда не было любовницы.

— И никогда не будет.

— Поклянись в этом, — сказал капитан “Чайки”, видимо нуждавшийся в том, чтобы друг развеял его последние подозрения.

— Клянусь! — ответил Валентин с некоторой торжественностью, словно прочитав мысли друга.

Казалось, Ришар был охвачен сильным волнением.

Живость, веселый нрав, простодушное обаяние, а также красота Юберты покорили скульптора. В течение месяца он лелеял мечту сделать девушку одновременно дамой своего сердца и юнгой своего небольшого судна, и каким бы авторитетом ни пользовался у него Валентин, тот не мог заставить Ришара отказаться от столь радужного будущего.

— Сотни тысяч чертей! — вскричал скульптор, как никогда часто прибегавший к словам из языка моряков. — Как глупо было с моей стороны показывать тебе свои флаги, прежде чем юнга ступил на борт корабля! Каким же я был дураком, когда рассказал тебе о своих планах!

— Я избавлю тебя от этих угрызений совести, Ришар, — промолвил Валентин. — Послушай, я никогда ни о чем тебя не просил, так вот, сейчас я прошу: откажись от своей затеи ради нашей дружбы.

— Постараемся! — резко ответил капитан “Чайки”. — Сегодня праздник в Аржантёе, и там будут лодочные гонки; так вот, моя шхуна возьмет курс в ту сторону, вместо того чтобы совершать прогулку по Марне. Я буду пить, шуметь, валяться под столом, и горе тому, кто встанет у меня на пути! Ах! Пусть только посмеют меня разозлить! Пусть только посмеют!

Произнося эти слова, скульптор взял со стула три костюма неаполитанских матросов и сложил их; закончив фразу, он сунул сверток под мышку и ушел, не попрощавшись с другом, с недовольным и обиженным видом школьника, только что получившего внушение от учителя.

Когда шаги Ришара под аркой ворот затихли, Валентин дал волю своей печали. Опустившись на стул, он воскликнул, рыдая:

— О Боже, Боже! Она любит Ришара!

Еще долго и неподвижно он сидел в одной и той же позе, подпирая голову рукой; по его щекам струились слезы; скатываясь вниз, они оставляли на полу причудливый след.

Наконец молодой человек поднял голову и, грустно улыбаясь, сказал:

— По крайней мере, теперь я смогу с ней видеться, не подвергая опасности ни ее, ни себя… Я дал клятву.

XV

О ТОМ, КАК КАПИТАН “ЧАЙКИ”

РЕШИЛ ПОЙТИ НА АБОРДАЖ

Мы видели, что Ришар, расставшись с другом, в очень плохом настроении ушел из дома.

Скульптор шагал вдоль берега канала, направляясь к Сене, и, чем дальше он удалялся от дома, тем больше усиливался его гнев.

Ришар не выносил, когда противились его прихотям, но эта прихоть, по-видимому, была ему дороже всех остальных, ибо его досада граничила с бешеной яростью.

На ходу Ришар продолжал вести сам с собой диалог с ярко выраженной мимикой; он обвинял Валентина в нелепой показной добродетели и награждал его не очень учтивыми эпитетами; впрочем, скульптор не щадил и себя, ставя себе в упрек слабость, из-за которой ему приходилось терпеть моральное превосходство друга, и, подкрепляя свои жалобы жестами, то и дело грозил кулаком свертку, который он нес под мышкой.