— Сразу после объявления войны учителя повезли наших школьников обратно, — глухо рассказывал Степанов. — Спешили вернуться домой. Тогда поезда на запад еще ходили. Но под Ростовом поезд разбомбили — одна из первых бомбежек была, все только начиналось. Вашего Валю никто с тех пор не видел — ни живым, ни мертвым.

Он помолчал.

— А моего Мишку видели, — внезапно сказал Степанов. — Там же и похоронили. И еще нескольких человек, вместе с учителями.

Тяжелая тишина была. Мертвая.

— Спасибо, — с трудом сказал Яшка и, судя по звукам, встал. — Спасибо, что рассказали.

— Ксения Ивановна то же самое сказала. Слово в слово.

— Что? Она здесь?

— Вы не знали? — удивился Степанов. — Да, она здесь, мы с сорок первого и партизаним вместе. Удивительно отважная дама. Просто Жанна Д’Арк.

Твою мать. Они в Херсон сбежали, как же он сам не догадался! Пора было вмешаться. Данька шагнул внутрь.

— Да, Ксанка здесь. Васютин только что рассказал. Плохая новость — она в гестапо. Хорошая новость — завтра утром ее повесят.

Произнес и ощутил, что тишина перестала быть мертвой — в ней будто шаровая молния повисла Яшкина боль и нарастающая ярость и это было прекрасно — пусть он взорвется и сорвется сейчас, пока еще можно.

В помещение спиной вперед вошел Валерка.

— Извините, — Валерка пинком загнал в зал какой-то ящик. — Откуда это у вас?

Степанов, ошарашенный Данькиным заявлением, только рукой махнул.

— Это мы эшелон под откос пустили и кое-что удалось забрать, только вот приспособить к делу не получилось.

— Почему-то я так и подумал, — Мещеряков присел над ящиком и ласково улыбнулся его содержимому.

— Как же вы приспособите это к делу, если это модифицированная взрывчатка, экспериментальная серия, радость моя… — проворковал он, перебирая упакованные в серую бумагу бруски.

— Немцы идут, — раздалось от двери.

Данька повернулся. Валерка поднял голову от ящика и поправил очки. Яшка прицелился в пришедшего. У входа стоял белокурый полицай.

— Через два часа айнзацгруппа будет здесь. Надо уходить, — отрывисто сказал он.

— Здравствуй, Леня, — кивнул Степанов. — Спасибо, попробуем в плавни уйти.

— У вас раненые. Вас перестреляют по дороге.

Степанов пожал плечами. Он выглядел как человек, давно все для себя решивший.

— Останусь прикрывать отход. Надо собрать все патроны, которые у нас остались.

— Я с вами. У меня еще целая обойма.

«Черта с два у них получится, — внезапно подумал Данька. — Их уже, по сути, нет в живых, ни Степанова, ни этого парня в немецкой форме, как и тех, кто сейчас стоит за их спинами и надеется уйти в плавни, где половина умрет от переохлаждения и воспаления легких, а вторую половину перестреляют немцы. Плавни так себе убежище, я-то знаю. Нас в ту войну не нашли только потому, что не искали — Лютый считал нас детьми, а от Бурнаша мы вовремя сбежали. Ааааа, семь бед — один ответ, год в лагере прожил — проживу и десять…»

— Сколько у вас людей? — спросил командир Мстителей Щусь.

— Пятнадцать, среди них раненые, женщины и подростки.

— Понятно, — Данька достал карту, разложил ее на камне. — В этом квадрате должен приземлиться Дуглас. С немецкими опознавательными знаками. За штурвалом будет капитан Устинович. Передадите ему эту записку. Как только доберетесь до самолета, улетайте, нас не ждите. — В записке было буквально три слова. Устиновичу должно хватить.

— Хорошо, товарищ Чех. Но как же…

— Мы остаемся здесь. Цыган, твоих надо тоже отправить, с Васютиным. Главное, чтобы он не сбежал.

Если Яшкина группа доставит Васютина, Яшка сумеет выкрутиться. Валерку он отправит… надо придумать, куда отправить Валерку. Есть, конечно, шанс, что удастся выполнить задание, спасти Ксанку и вернуться к своим, но определение шанс тут как нельзя более уместно. Шанс. Один.

Яшка, не бледный, а пепельно-серый, шагнул к выходу. Через минуту за стеной раздался выстрел и долгий вой Васютина. Данька с Валеркой переглянулись.

— Как ты думаешь, он в порядке?

— Цыган точно нет, а на Васютина мне плевать. Ты что с ним сделал?

— Колено, — Яшка положил пистолет на стол. — Не смертельно, но не сбежит.

— Мы вас, товарищ майор, очень уважаем за умение решать вопросы так, чтобы раз и навсегда, — в дверях стоял Иванов.

— Дайте бинт и ампулу, пожалуйста. Этого обезболить и перевязать теперь надо.

Яшка выложил необходимое на стол.

— Вы прикрываете отход партизан и уходите с ними. Это приказ. Я остаюсь здесь.

Иванов весь как-то подобрался.

— Что Костенецкому говорить?

— И Костенецкому и особистам и всем, кто спросит, говорить одно и то же — у вас был приказ старшего по званию. Валите все на меня.

Разведчики исчезли.

— У тебя проблем не будет? — спросил Данька.

— Будут. Меня снова сделают лейтенантом, делов-то… Переживу. — Яшка закрыл глаза и откинулся к стене.

— Как оказалось, я переживу абсолютно все, — внезапно добавил он. Данька покачал головой. Здесь он уже ничего не мог сделать.

— Валер, — Данька присел на корточки у увлеченно мастерящего что-то Валерки. — Тут такое дело…

Выслушав его, Валерка оторвался от разложенных по земле проводов и молча ткнул Даньке под нос выставленный средний палец.

— Уверен?

— Дай-ка подумать, — Валерка поправил очки на переносице. — Ксанку утром казнят, вы идете на верную смерть, а я под чужим именем отправляюсь в глубокий тыл? Планируй получше, пока я тебе морду не набил.

— Хорошо. Товарищ полицай, ответьте мне, пожалуйста, на несколько вопросов, — Данька отвел полицая в сторону.

Партизаны тем временем собирались у выхода — дюжина мужчин (многие с ранениями, один перемещался на костылях), трое подростков, на лицах которых было написано яростное сопротивление происходящему, и женщины. Васютин был тут же, опирался на разведчиков.

— Это все? — спросил Данька.

— Все, — кивнул Степанов. — Здесь те, кому нельзя показываться в городе.

Данька проводил их до балки, надеясь, что им удастся улететь. В том, что это удастся его отряду, он уверен не был.

— Валерка, — вернувшись, спросил он у Валерки, увлеченно мастерящего что-то из найденных в ящиках предметов. — А что ты вообще делаешь?

Валерка поднял голову от собранной им конструкции и засмеялся.

— При тебе же говорилось: есть взрыв — нет проблемы. Крым меня непоправимо испортил.

***

— Мама, — расстроенно произнес Валя. — Ну что ты себе такое придумываешь? Все ведь хорошо!

Ксанка хотела сказать, что она скучает, чудовищно, невероятно скучает, но вошедший в камеру полицай пнул ее и Ксанка открыла глаза. Она лежала на земляном полу. Тело болело от побоев.

— Раздевайся давай, вешать тебя будут, — полицай смотрел на нее тяжело, с видимым отвращением. Ксанка попыталась сфокусировать на нем взгляд — перед глазами все плыло, пол шатался, она подумала, что это следствие ударов по голове, скоро должно пройти, но никакого скоро у нее не будет.

— Зачем?.. — как-то сумела выдавить она из себя.

— Порядок такой, — сообщил полицай. Видно было, что ему все это не приносит никакой радости — сколько обреченных баб перед ним вот так раздевались?!. — и что будь его воля, он пристрелил бы ее прямо тут, не медля. Чтобы не мучаться.

— Отвернись.

— Обойдешься.

Она не стала отвечать. Расстегнула блузку — старую, довоенную, шагнула из упавшей на пол юбки. И пошла босиком по ледяной ноябрьской земле, не ощущая холода.

…Всадники появились с востока, со стороны рассвета. Первый — в форме штурмбанфюрера — уверенно таранил толпу, пробираясь как можно ближе к эшафоту и стоявшему на нем эсэсовцу, готовящемуся выбить деревянную подставку из-под ног женщины на шею которой уже накинули петлю.

— Вы что творите, — тихо и зло спросил он на хох-дойче, языке высших слоев общества. Серо-зеленые глаза с презрением смотрели из-за стекол очков.

— Вы что, не знаете, что оберфюрер Клапке должен допрашивать партизан лично? Вы хотите угодить под трибунал?!