- Нет, здесь надо иначе действовать. Пока еще размышляю.
- Разрешите идти?
- Разрешаю.
Оставшись в одиночестве, генерал достал из сейфа папку со старыми фотографиями бойцов Первой Конной и, перетасовав их как карты, долго изучал групповой снимок на котором несколько конармейцев стояли полукругом, опираясь на шашки и сдвинув буденовки с голубыми звездами чуть ли не на затылки. Васютин, третий справа, стоял плечом к плечу с Щусем. Отыскав на снимке искомое, Проскуряков хмыкнул и перешел к изучению других фотографий.
***
Что ж, теперь, в тюремной камере, можно было и согласиться с Овечкиным - кажется, он был прав в своем предсказании относительно дальнейшей судьбы Валерки. При воспоминании о том дне снова затошнило, и Мещеряков подозревал, что амитал тут ни при чем.
Дело было не в том, что, по сути, они позорно провалили операцию (“Кажется, одного везения мало” - сумрачно констатировал Данька, когда все закончилось, Валерка был с ним согласен), хотя и вернули корону, и даже не в том, что они едва не потеряли Яшку, да и Ксанка прошла по самому краю, но риск быть убитыми, избитыми, покалеченными или расстрелянными своими же, был для них настолько естественным, что о нем даже не думали. Нет, тошнило совсем от другого.
С палубы “Глории” он, можно сказать, сбежал, но сбежал согласно плану. Подкрепление было вызвано, Данька с Яшкой методично истребляли подручных Перова, Ксанка Артемидой{?}[Артемида - вечно юная дева, богиня охоты] металась по палубе, хотя она должна была вместе с ним искать Овечкина, но в бою редко бывает так, как запланировано. Она на бегу, не отвлекаясь от перестрелки, крикнула ему номер каюты, и он кинулся туда - один со старым другом справлюсь, Нарышкин все равно наш…
В каюте, в которую он вломился, шло, однако, почти цирковое представление, разыгрываемое обезумевшим Овечкиным и самодовольным Нарышкиным.
Валерка, осознав происходящее, просто оторопел, пытаясь понять - вот эти люди, на что они вообще годны, что они могут сделать, если в важнейшем вопросе, в престиже Империи, пусть мертвой, но которой они служат, они ведут себя так…
Он даже не смог найти определение - как. Просто смотрел как Овечкин в красивом, но бессмысленном жесте бросил саквояж с короной в иллюминатор (Валерка никак не отреагировал, якорь был поднят, но Глория стояла на рейде, полный стоп машины, так что никуда бы саквояж не делся, подняли бы), но Нарышкин, оказывается, украл корону из саквояжа, не из дворца, не из сейфа, из саквояжа и возгордился этим как школяр заслуженной пятеркой.
Валерка стоял, смотрел и внутри него вырастало понимание - мир, которым заправляли такие вот Овечкины и Нарышкины, был обречен изначально.
Не было никакой честной борьбы старого и нового, равных шансов на победу для обеих сторон, как ему казалось раньше. Была плотина из старых, прогнивших бревен, которую моментально, не глядя, снесла молодая река, напитавшаяся ледниками и подземными ключами…
Он без малейшего сочувствия наблюдал отчаяние Овечкина, думая, что так не должно быть, переигрывает штабс - если уж ты выбрал в жизни убеждения, позволяющие избивать беспомощных людей и стрелять в спину, так держись их до конца, не надо стенаний, заламываний рук и рассказов о своих идеалах. Тогда он еще не знал самого важного.
Это потом, уже в Москве, в больнице, мертвенно-бледная Ксанка, сидящая под дверью операционной в которой шили и штопали Цыгана, странным тоном скажет: “Он Яшку по щеке потрепал перед тем как выстрелить, понимаешь?.. Ласково так…”, уткнется лицом в его куртку и зарыдает-завоет. Валерка оторопеет - и от ее слез и от ее слов. Ксанка образца двадцать третьего года редко улыбалась и мало кого жалела, она смотрела как избивают Яшку, но не ответила ни на один вопрос Овечкина. Валерка списал бы ее слова на пережитое, но он слишком хорошо помнил скольжение овечкинской ладони по своей щеке и горящие восторгом глаза штабс-капитана тогда в бильярдной. Мещерякова охватила брезгливая дрожь пополам с тошнотой - будто заглянул в колодец, а там осклизлые полуразложившиеся трупы.
- Что, Валерий Михайлович, - устало спросил Овечкин, - торжествуете?
Валерка пожал плечами. Корона сияла алмазным светом на столе. Бесполезная стекляшка.
- Рано или поздно, - тем же тоном сказал Овечкин, - на вашем пути появится вот такой же ясноглазый юноша, которого вы не воспримете всерьез. И он уничтожит вас.
Дверь распахнулась.
На пороге возникла Ксанка. Уже не Орлеанская Дева, не Артемида.
Алекто{?}[Алекто - одна из фурий, богиня мщения].
На Нарышкина и корону она даже не глянула, вцепилась взглядом в Овечкина и револьвер вскинула так, чтобы попасть в живот или ниже. Такие ранения обеспечивают долгую агонию или оставляют калекой.
Овечкин как-то схлынул с лица и шарахнулся к иллюминатору.
Валерка ощутил удушливый приступ страха - Данька? Яшка?
Но Яшка, крепко избитый, но живой, сразу же возник за ее спиной. Глаза его горели острым охотничьим огнем, он поднял револьвер, Ксанка, не глядя, отодвинулась, уступая ему право действия, Овечкин метнулся в проем иллюминатора, Яшка дважды нажал на курок. Видно, ему действительно досталось так, что он начал промахиваться - обе пули ушли куда-то вбок, Овечкин послал Ксанке воздушный поцелуй и кувыркнулся спиной вперед.
Нарышкин тонко, по-бабьи, вскрикнул.
Валерка перевел взгляд - с пустого прямоугольника иллюминатора на пустой прямоугольник двери, потому что Яшка медленно сполз по притолоке на пол, Ксанка склонилась над ним - не богиня, обычная девчонка, едва сдерживающая слезы. Глядя на эти метаморфозы, Валерка осознал то, что следовало понять уже давным-давно. Однако в каюту ворвался Данька, который, перепрыгнув через сестру, схватил корону, и Валерка отвлекся на более насущные дела.
- Ну все, приплыли, - сообщил Данька, оглядев каюту. - Вот и вся наша учеба. Теперь будем этого ловить. Цыган, ты жив?
- Жив, - ответила Ксанка. По ее щеке ползла-таки слезинка. Яшка кивнул и улыбнулся. Смотрел он при этом на Ксанку. Остальные здесь явно были лишними.
- Вы все еще задержаны, - сказал он Нарышкину. - Идете со мной. Данька, Яшке носилки нужны.
Они вышли из каюты. Яшка, услышав про носилки, попытался встать, но безуспешно.
Овечкина они не нашли, хотя и искали. Ни живого, ни мертвого. Ушел штабс-капитан. Растворился в рассветах, закатах и что там еще. Валерка о нем не жалел.
А потом ему стало не до Овечкина. Совсем не до него.
И про его мрачное обещание он не вспоминал.
До сих пор.
Мещеряков подумал, что надо бы поспать, силы ему еще пригодятся - и немедленно заснул. Ему снилась Марта.
***
- Какой же я везучий сукин сын, - промурлыкал Проскуряков, изучая старое следственное дело. - Везучий не потому что везучий, а потому что умный. Хотя самый умный в этой истории - МУР, тут не поспоришь. Красиво ребята ушли, все в белом и совсем непричастны, а мы слегка обосравшись сидим, и одна только радость - чекисты-то в дерьме по шею…
Он потянулся к телефону.
- Танечка, а я командировку хочу. На Второй Украинский. Организуй?..
Он повесил трубку. Ну Щусь, ну заварил кашу…
***
Под утро Мещерякова разбудили, велели поднять койку и стоять по стойке смирно. Примерно тогда же ожил спрятанный где-то в стене невидимый динамик.
- У вас есть сутки на размышления, - бесстрастно сообщил голос Мюллера. - Либо вы работаете с нами добровольно, либо мы начинаем допросы с пристрастием высшей категории.
- Предполагается, что я должен испугаться? - пробормотал Мещеряков, озираясь в поисках источника звука.
- Делайте свой выбор. Либо долгая спокойная жизнь где-либо в горах или на побережье, либо вы превращаетесь в бессмысленный кусок мяса, мечтающий о смерти.
Чтобы выдать объемный звук и создать эффект присутствия, динамик должен быть где-то вверху, и, поскольку камера не совсем квадратная, чуть смещен от центра. Скорее всего, он спрятан в центральной балке ближе к двери.
