С самых первых строк заявляю, что пишу эту исповедь под угрозой, что ко мне в индивидуальную камеру (оплаченную!!!! о чем я лично договаривался с замначальника СИЗО Ивановым В.Е.) опять подселят подследственного Буратаева, двухметрового бугая, у которого вопреки правилам содержания имеется нож, который он приставлял неоднократно к моим яйцам и обещал их отчикать. Кстати, жбан я ему не проломил (чем настоящим денонсирую протокол осмотра подследственного Буратаева, составленный тюремным врачом Хаимовичем), а только лишь повредил о шконку и несколько раз об пол, причём исключительно в целях самообороны, защищая свою мужскую честь!!!

Детство

Я, Плутнев Дмитрий Сергеевич, вылупился в деревне Никола Корма Костромской области 16 июня 1978 года, через девять месяцев по завершении сельхозработ, когда батя перетащил свою задницу с трактора на мамку.

До девяти лет детство было общим, как шишки на ёлке. Лето-осень проводили в лесу и на речке Нищенке, зимой катались на санках с Гривовой горы да сидели по избам. Часто родаки отправляли меня со старшей сестрой за полста километров к деду-бабке по отцу в деревеньку Переславичи, где на длинной улице жилых домов оставалось только три. Через Переславичи протекла Княжна, не широкая, но полноводная, с заводями. К толстому суку на берёзе с чёрной капой, который торчал как вставший челен над дряхлыми яйцами, дед прикрутил верёвку со строганой палкой. Я часами с разбегу сигал на тарзанку, летел из тени свет и, на секунду зависнув над ослепительным солнечным пятном на стремнине, солдатиком срывался вниз. Однажды допрыгался до того, что сил плыть к берегу не стало; Анька сестра спасла. Ещё поджопник отвесила на память. Но не сдала старикам.

Вот так встренулись в первый раз. Прикинулась ласковой: «Не мучайся. Отдохни».

Помимо усадьбы дед с бабкой держали пчёл.

C дедом мы грузили колоды с пчёлами в прицеп, садились в «москвич» и катили медленно на ближнюю гарь или вырубку, где редкие обугленные стволы, как вышки вертухайские, торчали в сиренево-зелёном море иван-чая. Это называлось кочевать.

Купание с тарзанки в Княжне и кочевание с дедом и его пчёлами – это лучшее, что было в моём детстве.

Ещё был жидкий кипрейный мёд зелёного цвета, который кроме нас с дедом и бабкой никто не хавал. Однако его охотно брали городские литераторы, которые отдыхали в санатории «Вождь пролетариата». К осени кипрейный мёд белел, густел, превращался в помадку, и его как конфету можно было держать за щекой.

Однако в девять детство кончилось. Мать понесла и родила сестрёнку, с рожденья увечье; родаки сдали её в дурку. То ли с этого, то ли с чего другого дед помер. И оказалось, что он тот неяркий, но единственный винтик, который выдернули, и житуха, как бугаина, которому в висок втащили, что постоял ещё, покачался и осел, как обед в очко.

Вот мы и понеслись с горы на санках. На похоронах бабку разбил паралич. Её к нам перетащили. Она под себя ходит, вонища на весь дом, мать с Анькой убирать не успевают. Усадьбу в Переславичах забросили, улья распродали. Зарплату в колхозе стали задерживать, медовы барыши накрылись. Отец с матерью начали закладывать, а как бабка преставилась, запили по-чёрному. Да вся Корма запила, работы нет, денег нет, чем не занятие.

Но именно со смерти деда, которая как фонарь осветила тёмный сарай детства, я помню женщину своей жизни.

На деревянной сцене актового зала школы на фоне бордового бархатного занавеса стояла Галка. Худенькая и высокая для своих десяти лет, в чёрном форменном платьишке с белым фартуком, в щегольских белоснежных колготах и чёрных лакированных туфельках-лодочках. В белых прилизанных волосах, над оттопыренными ушами как два пиона два пышных банта. Справа херачит по фортепьяно училка музыки, тощей ногой педалирует, ветки взмахивают над клавишами и застывают, то ли ноту вытягивают, то ли артроз. А Галка, которую я тогда как впервой увидел, поёт так пронзительно про горящие самолёты и солдат, которые мир спасают, что мне мечтается с гранатой под танк фашистский, погибнуть, но только чтоб на её глазах.

Толстый солидный бизнесмен, отмотавший срок в академии за голду магаданскую, с брюхом тройню носить. Но для меня он навсегда жирдяй с красной от ветра рожей, в серой ушанке, позорно по-детски завязанной верёвочками под подбородком с глубокой ямочкой, в валенках, в синей куртке с жёлтыми нагрудными чердаками. На горбушке ранец, а в нём узелки пшеничные, которые мать спекла. Накануне Анька принесла молока, и мы хлебали крошенину, когда родаки ввалились с банкой самогонки, стали адовать, что их булку мы стырили, отец, сука, стал хвостать ремнём, я слился на улицу, так и не дожрав. В комнату пробрался к ночи, так что бункер пустой скручивало, как яйца в кулаке. В отличие от нас Толстый жил дородно.

Вот с утра мы и шагали по дороге, впереди сеструха с Маринкой и ещё одной, следом мы с Толстым. Толстый талаланил про домашку, а у меня в башке узелки эти крутились. Достанет он их до первого урока?! А если нет, станет хавать на переменке? После второго мне уже похер, школьный завтрак.

Ветер в лицо стегает, щёлкает редкими каплями. Справа-слева голое поле в тонком снегу. До шоссе, где остановка и куда придёт вонючий, битком набитый, но тёплый, даже жаркий автобус, нам ещё чапать и чапать.

Школу в Устье мы часто прогуливали. Домой мне, понятно, не хотелось, и мы шатались по улицам, по базару, по задам, у развалин церкви, на кладбище, везде, короче.

В один день нам выпала карта. Какая, сейчас хер проссышь. Мы, как обычно, мотыляли по селу, скрипя валенками по снегу, и у сельпо из серого кирпича с двумя окнами за белыми решётками справа от синей двери наткнулись на тётку, которая, как цветок из навозной кучи, торчала с верхушки высокого сугроба, одетая в длинный дутый пуховик алого цвета. На курчавой чёрной голове у неё меховые наушники, на ногах козырные дутые сапожки такие же алые, как юшка с артерии пером вскрытой.

– Мальчики, – она загребала цапками, как загребали американские империалисты мешки с деньгами на советских плакатах. Меня чуйка торкнула – «что-то будет!», наверное потому, что голос у неё был как у моей мамки, насквозь пропитанный бухлом.

– Ма… й-ой, – икнула она, съехала с сугроба и завалилась на бок. Мы стояли над ней.

– Ма-ль-чик… й-ой-и-и, помо-й-ой-ги-й-ой-те дойти до-й-ой й-ой останов-ки!

Я толкнул Толстого, и он елейно пропел:

– Вам до «Вождя пролетариата»?

– Й-ой. Да. Мне до… й-ой дол-бан-но-го вождя!

Её подставки в красивых дутиках разъезжались, и мы упрели вести её под руки.

– Ой, как же у вас краси… й-ой …во. Так и… й-ой хочется творить. Я вообще гений… й-ой… поэтесса, и критик, и редактор. Вообще… й-ой… литературная величина. А… й-ой… какая у вас церковь красивая, хоть и заброшенная. Иоанна Крести… й-ой-ля. Лаги, лаги… й-ой… такие, лаги же называется, – она стала показывать и скопытилась на спину. Раздвинула коленки, и я увидел, как сквозь чёрные колготы еле просвечивают, как зимнее солнце сквозь дым печной, белые трусы. У меня впервые встал.

Во было время, не то что нынче импотент со стажем, хоть пенсионник выдавай! Здоровье всё потратил, функцию детородную на алтарь отечества положил, а меня, честного бизнесмена, патриота, как урку последнего в стакан?! Меня не опресуешь! Все: и следаки, и Буратаев, и Иванов с Хаимовичем, все ссякой умоетесь, дерьма нахлебаетесь возле параши!

Толстый пособлял дамочке подняться, а она снова и снова садилась на жопу, ржала. Я прощупал верхи. В одном лежал лопатник, его тащить стрёмно, зато в другом, облитом водкой из неплотно закрытой чекушки, захватил горстью мелочь и бумажки. Тётку совсем развезло; мы тащили её к остановке, а она упрямо талалакала:

– Страна советская убогая. А у вас здесь русский дух, здесь Русью пахнет! Названия какие! Храм… й-ой… Иоанна Крес-ти-те-ля! Мочальный пруд! Река Тетёрка! Й-ой. Красное на Волге. А бор, какой… й-ой… бор, сосны корабельные, янтарные стволы на зимнем солнце. А роща берёзовая! А воздух!