Я была совсем одна.
Это должно было развить чувство безысходности.
Надо было совершить, сделать какие-то простые будничные
действия.
И пока я буду совершать, делать эти действия,
чувство безысходности уйдет,
и мне будет казаться, что ничего страшного не случится,
не произойдет…
Я оделась сама, служанок не было.
Всех слуг и служанок не было.
Я оделась в суконное коричневое платье с закрытым воротом,
сама расчесала волосы,
заплела косу и свернула на маковку.
Простая заколка для волос лежала на низком комоде…
Я знала, что придут за мной.
Надеялась, что нет; и понимала, что напрасно.
А всё же…
Вдруг мой брат Массимилиано не решится на это,
не предаст меня…
С утра, пока я мылась и одевалась, меня мучила тошнота страха
И всё вокруг, все мелочи моей обыденной жизни, вдруг обрели
страшную огромную ценность –
серьги, которые я не посмела вдеть в уши,
носовой платок, маленькие ножницы –
возможно, всего этого больше никогда не будет…
Меня вели и везли;
и мне то и дело казалось,
что сейчас вернется моя прежняя, недавняя жизнь;
но она не возвращалась…
Мои служанки
мерзавки
перепуганное быдло
Возможно, им грозили дыбой и плетьми
И потому они старательно и тупо говорили против меня
Их научили говорить…
Ну да, мои наряды поражали блеском шелка, атласа, бархата
Из украшений я любила жемчуг, и по моему приказу
искали и скупали самые дорогие жемчужины
Конечно, ангелом я не была
Но чтобы мыться кровью деревенских девок – ugh su tutti voi! –
тьфу на вас всех!..
Конечно, я могла ужасные слова писать,
когда на меня находило это безумство писания стихов
Такое написать могла, что мой любимый,
он был один-единственный средь многих,
пугался…
Но никого я в жизни своей не убила
только один раз, и по справедливости приказала
А так, я даже ни разу не дала пощечину неуклюжей служанке
за неуклюжество ее.
Конечно, я жила свободно, танцевала, пела,
умела остроумную вести беседу
свои покои украшала золотой посудой, дорогими тканями,
фарфором нежным
И дорого платила художникам за их картины
и задавала пиршества, где пили дорогие вина
и вкушали редкие восточные плоды
Конечно, я предавалась любви порою буйно и открыто
Но когда дело дошло до обвинения меня в совокуплении
с дьяволом-инкубом,
потому что у него хуй большой
Вот когда до этого дошло,
я стала смеяться.
Я знала, что меня уже не оправдают –
надо бы заплакать,
но большой хуй дьявола – очень смешно!..
И вот что мне обидно,
вот что –
обидно, что всё, что происходит со мной,
всё это всего лишь потому, что подлый Массимилиано,
мой брат,
решил завладеть всем, что было во владении моем.
Он всегда был хитрым, подлым
Но когда в живых был мой другой брат, Тиберио,
такого не могло случиться.
Тиберио был суров со мною,
но за его суровостью бывала иногда любовь
и справедливость
А Массимилиано мне мирвóлил,
улыбкой хитрой лисьей улыбался
О если бы чума не унесла Тиберио…
А впрочем, оба они меня не любили…
И конечно, суд не оправдал меня.
Под конец мне стало всё равно, и я не опровергала
никаких обвинений…
Меня приговорили к пожизненному заключению
в моем недавно по моему приказу построенном
загородном дворце,
который уже не был моим,
потому что всё, чем я владела, досталось Массимилиано…
Он вёз меня в карете и уверял, что все комнаты и сад
останутся в полном моем распоряжении,
только выходить за высокую ограду сада нельзя будет…
Но едва мы приехали, как меня отвели
в страшную маленькую комнату в подвале.
Дверь наглухо забили,
оставив в самом низу лишь маленькое отверстие
наподобие окошка,
оно открывалось и закрывалось снаружи;
через него просовывали один раз на дню
кружку воды, ломоть хлеба и похлебку в оловянной миске;
а я могла высунуть горшок,
чтобы вылили мои нечистоты…
Я и теперь так живу.
Но только подлый бедный несчастный Массимилиано
моим богатством недолго питался, как ворон кровью.
Тлетворное дыхание чумы вошло в его покои и убило…
Сказал мне об этом голос моей невидимой тюремщицы,
которая со мной не говорила ни прежде, ни потом…
Я знала, что это женщина –
звучание шагов было женское,
и руки – сильные, но женские;
и голос грубый, но женский прозвучал…
Меня не освободили после смерти Массимилиано…
Моя вина, быть может, и не так уж велика
Я была слишком невоздержанна на язык
И слишком любила наслаждения и радости…
Я слишком…
Терзает кашель грудь
Вот скоротечная моя чахотка – смерть матери моей
Я знала, что я так умру
Я долго умираю, на грязном полу засохла моча
Я узнала, поняла,
что есть такое состояние измученного тела,
когда молишь Бога о скорой смерти.
О Богоматерь, смилуйся, ведь я ни в чем не виновата!
Сейчас не смею я произнести слово Paradiso
Но знаю я одного человека, он молится за меня
и будет молиться, ведь я его люблю.
