Садокат замолкла. По ее поведению нетрудно было заметить, что она знала об этих вещах. Фахриддин не торопил ее, пусть соберется с мыслями.

– Говори уж, что знаешь, не жмись! Что возишься! – Махкам Хакимович словно взбесился. – С такими надо в конторе говорить!

Фахриддин прижал указательный палец ко рту, требуя замолчать.

– Не знаю… мне он ничего не говорил… – сказала женщина, так и не подняв с пола глаз.

Фахриддин еще раз спокойным тоном повторил вопрос, напомнив ей, что она всего лишь свидетель и ей надо бы всё, о чем она знает, рассказать, и сказать правду. Но женщина стояла на своем: «не знаю» и всё.

– Как же ты не знаешь, всё эти твои пожитки четырьмя баранами найдены, что ли?! Или думаешь, мы поверим твоим сказкам? Кого ты хочешь обмануть, а? – Махкам опять начал горячиться. – Тогда откуда взялся такой богатый дом, эти вот дорогие вещи, скажи?! Неужто, не стесняясь тут никого, будешь повторять, что ничего не знаешь?!

Но женщина словно проглотила что-то и боялась открыть рот. Трудно было догадаться, что происходило у нее в голове, что проносилось в мыслях.

– А с соперницей вашей какие у вас были отношения? Она знала о ваших похождениях? – Санжарбек специально не включал слово «любовь».

– Кажется, не знала. Мы не встречались. – коротко ответила Садокат.

– Вы ходили к мужу в загон? – Фахриддин начал «атаку» с другой стороны.

Садокат словно поперхнулась. Но постаралась себя не выдать, придать ответу беспечность:

– Да в прошлом года весной пару раз ходила…

– А в этом году, в эти дни ходили?

– Нет!

– Подумайте хорошенько, для нас и для вас это очень важно, – включился до сих пор молчавший Санжарбек.

Женщина подняв голову, посмотрела на Санжарбека и, словно сказав: «нет же, я уже сказала!», опять уперлась взглядом в пол.

– Садокатхон, ладно, если на самом деле вы в эти дни не ходили в загон – хорошо, но если вы нас обманываете, хотите запутать следствие… вы перейдете уже в разряд подозреваемых. Вы понимаете что это такое? – руководитель повысил голос.

– Я… я… вам… говорю, что знаю! Садокат запиналась в словах.

– Хорошо, мы вам верим. Тогда покажете нам свою весеннюю – зимнюю одежду, я хочу сказать, пальто, куртку? – Фахриддин поднялся со стула и подошел к женщине..

– Какую одежду? Вам что нужно-то? – женщина сверкнула глазами на следователя, она была в замешательстве.

– Да свои пальто, плащ, куртки, ну то, что вы одеваете, вынесите, мы должны проверить одну вещь, – растолковал ей Санжарбек.

Садокат нехотя сдвинулась с места, поднялась, ушла в левую комнату. Через небольшое время вернулась, держа в руках кучу одежды. Санжарбек проворно взял всё это из ее рук и внимательно раз за разом стал проверять одежду. Все ностороженно следили за ним. Но вот наконец:

– Фахриддин – ака, вот посмотрите! – в его руках был черный плащ. – Нижней пуговицы нет!

Руководитель открыл свою сумку, достал из нее пуговицу, уложенную в целофановый пакет, передал ее Санжарбеку, а тот стал сравнивать ее с пришитыми к плащу:

– Да! Та самая! Из него упала! – сказал он, еще раз сверившись. Затем спросил у женщины, стоявшей рядом и удивленно смотревшей то на него, то на плащ, то на других:

– Этот плащ ваш, вам принадлежит?

– Да, мой! Что случилось?..

– Да вотодна пуговица с него слетела. Когда, где вы ее потеряли, не вспомните? – Фахриддин взяв плащ в руки приблизился к женщине.

– Н-е-т! Даже и не заметила! Его я мало надеваю…

– А теперь скажите-ка, как же ваша пуговица оказалась у печки Норбуты – пастуха? – сказал Фахриддин, показал на пуговицу в пакете.

Садокат словно остолбенела. То на плащ, то на следователя бросались ее глаза, потом наклонила голову и села на свой стул.

Следователь понял, что «соперник» опешил от сокрушительного удара и перешел в «атаку»:

– Садокатхон, когда вы ходили в загон, с какой целью?

Женщина всхлипывая и икая начала плакать. Следователи ее не торопили, они были не против, ведь та уже «сдалась», а теперь пусть поплачет, сердце освободит, успокоится, соберется с мыслями…

Садокат начала разговор издалека…

***

Когда был жив отец, мы не знали, что такое нужда, невзгоды, горечь. Жизнь наша протекала тихо и без всяких недостатков. Сам-то он, хотя и был простым учителем, меня и сестер моих поднял так, что мы ни в чем не нуждались никогда. Он для нас был и убежищем от всяких бед, и наставником во всем. С его смертью горе и несчастья широко открыли нам свои двери. С кончиной отца маму, много лет проработавшую медсестрой, уволили, обвинив в каких-то там неправильных процедурах больному. Она, чтобы доказать, что была права, в какие только двери не стучалась, с кем только не встречалась… В это время начались у нас и денежные проблемы. Я тогда училась в колледже. Сестры были заняты собой. А что делать: у старшей уже четыре, а у второй три ребенка были на руках, сами жили впроголодь. И как будто и этого не хватало, вторая сестра поругалась со свекровью, собрала свои пожитки и со своими малышами – цыплятами вернулась к нам…

Под лежащий камень вода не течет. Прошло совсем немного времени, кончились и последние наши накопления. Было время, жили на деньги от проданных маминых и сестриных золотых вещей… В это время мама с приступом попала в больницу. Врачи сказали: «без операции не обойтись». Повезли ее в Ташкент. Операция требовала больших денег. Прищлось занимать денег у близких и знакомых. К счастью операция прошла удачно. Мама вышла здоровой. В те дни и проблем в семье вроде стало меньше. Но пришло расплачиваться по долгам и во сто раз тяжелее стало, очутились мы одни перед горем. Давшие когда-то в долг, показавшие когда-то душевную щедрость, теперь с упреками набросились на нас. Не хотели даже слушать об отсрочке долгов… Несчастная мама не могла даже выйти за порог. Стала бояться малейшего звука, заимела привычку прятаться в доме. Если голоден, то можно и черствый хлеб съесть. Но как выдержать поношения, унижения, оскорбления. Мать так и металась между тем, как накормить нас, и тем, как отдать долги, сердце ее так и разрывалось.

Сестра, оставив детей маме, стала работать медсестрой. Но зарплаты ее хватало лишь на ее проезды, даже на ее обеды не хватало. К тому же дети часто болели, простужались, приходилось оставаться. А потом и вовсе пришлось уйти с работы…

Всё что было в доме ценного, было продано, чтобы хоть как-то уплатить долги. А дальше – больше, продали дом. Ушел по дешевке. Но долгов за нами не осталось, на душе от этого было легко. На оставшиеся деньги хотели приобрести хоть какое-то жилище. Да что говорить, на такие-то деньги нормальной какое место и не купишь. Внезапно цены на дома поползли вверх, денег наших теперь не хватило бы и на какую каморку – комнатушку.. стали снимать жилье. Искали что подешевле, поменяли пять-шесть мест. Не заметили, как и эти деньги кончились. Жили на махаллинские детские пособия моим племянникам да алименты от их отца. Сестра стала наниматься убирать чужие дома, да что там заработаешь на эти их чаевые, хватало только на детей…

У кого-то взять опять в долг не было никакой возможности. Кто даст в долг бездомному! Уже и перестали что-нибудь готовить, казан наш теперь не кипел совсем… Мать стала совсем плохой, болела часто, стала совсем таять. Часто стали звать скорую. А рецепты врачебные так и оставались у нас неотоваренные… Чтобы охранить нас от угрызений мама придумала тоже: «не покупайте никаких лекарств, внутри всё полно от этого яда. Никакой помощи от них так и не почувствовала. Всё равно не буду пить, даже и не старайтесь. Аллах, как боль принес, так и поможет ее устранить». А мы не знали куда себя деть. На глазах твоих умирает родной человек, а ты помочь не можешь, наблюдаешь только, как он угасает – что может быть тяжелее этой грусти, таких страданий! В это время и птичкам там, лягушкам, бабочкам и жабам позавидуешь, что ими не родился. От жизни такой, от такого существования уж пресыщаешься совсем.