– Ты кто такой? Выпить есть чего, или в соску отхватишь? – перед Ильей Петровичем стоял злобного вида похмельный мужик в драной футболке, бесформенных штанах с пузырями на коленях и тапках на босу ногу. За ним хмуро курил другой, сразу видно, что родной брат первого, но ещё более угрюмый, словно с натянутым на глаза лбом мужик лет тридцати пяти-сорока в татуировках. «Здравствуй, электорат!» – подумал Илья Петрович, машинально, как пружина, собираясь в одну концентрированную точку мускулы и волю, ровно как лет двадцать пять назад за углом местной дискотеки. – «Опять рефлекс, однако, только мускулы не те уже».

– Чё, язык проглотил? – угрожающе пробасил курящий. – Тут посторонним козлам шляться заказано. В торец, или проставу подгонишь?

Илья Петрович присмотрелся, подбирая слова и готовясь, как раньше, во времена так ненавидимой им опасной неизвестности будущего, привычно рубануть правой снизу и добавить левой в висок, как вдруг узнал обоих:

– «Голуби летят над нашей зоной, голубям нигде преграды не-е-е-ет», – вдруг тихонько запел Илья Петрович песенку из тех, что горланили с этими гоблинами в начале девяностых, калеча гитару и выпендриваясь перед общажными малолетками. – А где старший ваш? Васька вроде, забыл…

– Илюха-а-а-а!!!

И вдруг он всё-всё вспомнил. Пока сидели в комнате у «гоблинов» с их хлопочущей вокруг стола постаревшей и располневшей матерью, пока обнимались и вспоминали, как взрывали карбид под окнами учительницы со второго этажа, Илья Петрович прокручивал одно и то же воспоминание, которое вдруг явилось ему и никак не выходило теперь из головы.

Мать «гоблинов» звонко треснула всей пятерней по заднице старшего, лет восьми, сына и почти выкинула его за шкирку из общей кухни. «Я тебе, сучонок, счас ремень отцовский возьму! Ну-ка марш, гадёныш, в комнату, и не дай бог я услышу, что Пашка с Генкой орут!».

Маленький Илья сидел в углу за столом и уплетал клубничное варенье, не привлекая внимания со стороны толкущихся в тесной кухне женщин. Проглотив очередную порцию, он поднимал голову и любовался своей матерью – белокурой, тонкой, нежной, с красивыми руками женщиной, которая словно вибрировала всякий раз, как начинала крутить мясорубку, готовя пельменный фарш на две недели вперёд.

Болтали женщины обо всём на свете, непонятном и далёком, и даже Илья, доедая варенье, всё чаще смотрел не на мать, а на крупные хлопья снега, танцующие, словно в хороводе, за стеклом общажного окна.

Общий смысл бабских пересудов был вполне себе мещанский: что-то про шмотки, дефицит, продукты и, конечно же, про отдельные квартиры – главную заботу и мечту всех обитателей рабочего общежития завода «Ударник». И вдруг Илья дословно, до каждой горделивой интонации, до безжалостно рубящих жестов вспомнил яркую речь матери «гоблинов». Она тогда сияла здоровьем, какой-то женской пышущей правотой, подкреплённой роскошными формами и огнём в глазах:

– Я ж этому профоргу и говорю: сучий ты потрох! Сколько мне по социалистическому закону комнат положено с тремя детьми, а? Что ж ты молчишь – говорю – гнида канцелярская? А он, душа гнилая, мне: бери трёхкомнатную, пока дают, нету у нас в фондах четырёхкомнатных! Вот же сука!

– Счастливая какая! – прижав руку к сердцу, сказала Лариска, которая здесь же всем чулки в сеточку до трусов показывала. – Да я за трёшку жизнь отдала бы, половину точно!

– Ага, потому что ты фасовщица с третьим разрядом, а нормальные люди на подачки не ведутся! – гордо ответила мать троих детей. – Я им не какая-то там сучка крашеная, как Меньшова из контороуправления! Я тут в очереди вообще узнала, что членам Союза писателей положены квартиры с отдельной комнатой под кабинет! Надо же! Этим писакам квартиры с отдельным кабинетом, а мне, рабочему классу, с тремя детьми – трёшку вместо положенного! На, говорю, кукиш выкуси, а ещё партийный человек! Мой Васенька передовик производства, этот, как там его, рационализатор и кандидат в партию, кадровый резерв, опять же! Будьте добры – ключи от четырёхкомнатной на стол, или в газету «Красное знамя» жалобу писать буду, потому как советский закон на моей стороне всецело!

Женщина так стукнула ладонью по столу, что Илья подпрыгнул на месте со своим вареньем и жалостливо поглядел на мать. Мать мудро помалкивала и улыбалась себе, вспотев и раскрасневшись от прокручивания жилистого мяса в ручной мясорубке, – Так может, взять пока трёшку, а потом им истерику на четырёхкомнатную закатить?

– завистливо и неуверенно сказала соседская жиличка, облокотившись на ту самую тумбу, за которой Илья и застал её случайно с хахалем.

– Счас! Потом устанешь правду доказывать! Что я, первый день на свете живу? Лучше я на восемнадцати метрах еще годик-другой покандыбаю, а потом всю жизнь как королева! Эх, не понять это отдельным курицам третьего разряда… – Молодая и ещё по-своему красивая мать «гоблинов» подхватила, обернув полотенцем, свою кастрюлю и, как линкор из бухты, вышла, покачивая всеми своими убедительными достоинствами и высоко задрав голову перед соседками.

А дальше всё было известно Илье Петровичу, только этого памятного эпизода и не хватало! Через несколько лет активной перестройки развалился Союз, в независимой от всех советских республик новой России бывший передовик производства и кандидат в члены партии Васенька остался без должности и отправился торговать китайскими кроссовками на рынок. И всю жизнь они прожили в общаге, на тех самых восемнадцати метрах, так и не накопив на отдельную квартиру.

«Всю жизнь! Всю жизнь в общаге! – думал Илья Петрович, усаживаясь за руль. – От одного решения – вся жизнь определилась, и у матери, и у «гоблинов», и у Васеньки, передовика производства…

– Алло! Да, это я. Подумал! Согласен, решено, да-да! Как раз выезжаю, до встречи… – Илья Петрович нажал на педаль газа и, не оглянувшись, отъехал от общежития бывшего завода «Ударник» в своё неизвестное предвыборное будущее.

Учитель физкультуры краевого сельскохозяйственного техникума Александр Александрович Щепа, точнее Сан Саныч, как называли его абсолютно все, кто знал, вечером, после работы, пил пиво перед телевизором и смотрел свой любимый спортивный канал. Настроение у него было паршивее некуда, поэтому смотрел он в телевизор невидящими глазами, без эмоций, не реагируя на периодический рёв болельщиков и вкусный запах жареного мяса с кухни, где колдовала его жена, тоже, между прочим, выпускница спортфака.

Из-за чего же настроение у Сан Саныча было настолько плохим, что даже футбол не мог отвлечь его от раздумий? Из-за разочарования! Горького, неожиданного, как гром среди ясного неба, осознания себя, почти профессионального спортсмена, опытного уже тренера, учителя первой категории, каким-то терпилой и даже, стыдно сказать, лохом.

«Это что же такое! – думал Сан Саныч, анализируя свое открытие и поигрывая желваками мощной челюсти. – Меня дурят, оказывается, все дурят, на каждом шагу, я теряю, а они получают!».

Вообще, надо сказать, Сан Саныч не страдал жаждой материального благополучия. У него была единственная мещанская слабость – не менее двух раз в год покупать новый спортивный костюм и кроссовки, коих у него уже скопилось больше, чем пиджаков у депутата Государственной Думы. Еда в столовой техникума была питательной, весьма и весьма доступной, а на соревнованиях, в спортзале и на стадионе денег вообще не надо было тратить. Даже рождение двух пацанов, ныне детсадовского возраста, положа руку на сердце, с учётом бабушек и дедушек, не внесло в жизнь Сан Саныча особых материальных трудностей. Кроме зарплаты, у него был постоянный доход с дополнительных платных секций. Плюс всегда приплачивали за судейство на соревнованиях, которых с каждым годом становилось всё больше. Плюс директор техникума дважды в год выплачивал ему премию из внебюджетного фонда за победы студенческих команд в битвах с командами других техникумов. Плюс выпускные курсы техникума каждый год скидывались ему на хороший подарок на долгую память. Плюс за регулярные вывозы студенческих групп на платные экскурсии фирма всегда платила сопровождающему небольшую маржу за доставку клиентов, а в этом деле во всём техникуме у Сан Саныча не было конкурентов, поскольку никто не мог лучше физрука управляться с вырывающимися на свободу экскурсантами пубертатного возраста.