Не докрутил Виконт свою тему, поторопился с колонизацией нового пространства. Абориген Васька вскипел от такого приказа и, наплевав на все интернеты, прислугу и Хосе Мартинеса, одним прыжком долетел до британца и с трёх ударов в кровь разодрал его приплюснутую морду. И дальше бы драл, если бы не удар сапога неизвестно откуда взявшегося хозяина.

Виконт в состоянии шока скрёб лапами по доскам крыльца, вжимаясь спиной в дверной косяк. Васька, отлетевший от удара на два метра, недовольно мяукая, победной походкой медленно удалялся к забору.

«Нормальный вроде мужик, – думал рыжий на ходу. – И сапог нормальным мужиком воняет… И чего он этому хлюсту в прислугу записался? Надо будет британцу этому еще завтра за Мурку навалять, мя-а-а-у!..».

А следующее утро в деревне началось с женского визга. Хозяйка, выйдя на крыльцо, увидела перед собой придушенную, но еще живую крупную мышь. А чуть в сторонке сидел довольный Васька, нежно мурлыкал и пытался улыбаться: «Прими, хозяйка! Извини за вчерашнее, с тобой-то не хотел ругаться! И мужику своему скажи: мол, не в обиде Васька, проставу принёс, дружить хочет! Бери, бери, не стесняйся, от твоего-то, тупомордого, не то что свежатинки, косточки, поди, не дождёшься! Здоровая пища тебе, хозяюшка!».

Опять приснилась общага, облезлая, вонючая, тесная, но такая манящая и весёлая, как само детство. Илья Петрович встал со своей шикарной итальянской кровати, сунул ноги в мохнатые тапки и, оглянувшись на мирно посапывающую жену, Алевтину, отправился на кухню.

Пока он проходил по своей просторной трёхкомнатной, изысканно и богато обставленной квартире, в голову пришла мысль, вернее, вопрос: а собственно, почему бы ему, солидному и давно состоявшемуся мужчине, не купить комнату и не переехать хоть на месяцочек в ту самую общагу при электромеханическом заводе «Ударник», в которой он родился и рос до самого своего шестнадцатилетия, с родителями и братом на восемнадцати квадратных метрах? «Ну, раз она мне снится чуть не каждую ночь, может, клин клином?.. И главное, снится так непонятно, ни хорошо, ни плохо, будто вспомнить чего-то нужно и никак не получается…» – размышлял мужчина в расцвете сил, почти примерный семьянин, точно примерный отец, в целом удачливый бизнесмен и неплохой рыболов-спиннингист.

Илья Петрович поглядел на часы, вздохнул и достал из холодильника не допитую ещё с Нового года бутылку коньяку. Налил в стопку холодную и пахучую янтарную жидкость, замер, глядя на игру электрических бликов в наполненной хрустальной стопке, и залпом выпил без закуски.

«Бли-и-и-ин! Какая общага?! Мне же предложили депутатом стать, на выборы выдвигаться!» – вдруг, вместе с разливающимся коньячным теплом, откуда-то из груди вспыхнула мысль. Мысль эта была хоть и сладкая для тщеславия Ильи Петровича, но и слегка пугающая, и требовала от него однозначного решения: да – да, нет – нет. С одной стороны, депутаты в их миллионном городе – люди не последние, и в глазах народа почти небожители. Полезные связи, опять же… А с другой стороны – это его решение совершенно точно навсегда меняло всю жизнь и привычный уклад самого Ильи Петровича, Алевтины, родителей, тёщи и даже, наверное, детей, хотя они пока ходят в самую обычную общеобразовательную школу с английским уклоном и плаванием. Это ж представить только: декларации, журналисты, жалобы, встречи с людьми – и всё как под микроскопом на виду у всех!

Он, Илья Петрович, как и миллионы его сверстников, в своей жизни всякого повидал, пощупал, так сказать, своими руками, и, несмотря на удивительные по теплоте и радости сны из советского общажного детства, вовсе не хотел ни романтики, ни приключений, ни всяческих рисков в целом. Одно дело – за столом посидеть, повспоминать былое до щекочущей тоски в груди, сына старшего повоспитывать отцовскими воспоминаниями, молча жену обнять после душещипательных разговоров о советском справедливом устройстве, а другое дело – на самом деле, здесь и сейчас, окунуться во все эти прелести и, главное, в опасную непредсказуемость завтрашнего дня. Именно эта непредсказуемость во всём страшила Илью Петровича больше всего. Во всём – в буквальном смысле: от того, что будет стоять на столе на ужин после марафонов по магазинам и очередям, вплоть до итогов вечерней прогулки в рабочем «неблагополучном» квартале.

Родители его получили отдельную квартиру аккурат перед бесславным концом горбачёвской перестройки, и жизнь круто поменялась – до такой степени, что из общажной прожжённой шпаны, с понятными для всех обитателей района перспективами, стал Илья Петрович студентом института.

«Так это же мой будущий избирательный округ, общага родная!» – вдруг открыл для себя глава семейства. В один миг словно объединились прошлое и настояще, – две самых навязчивых и болезненных темы его, Ильи Петровича, существования.

После этого удивительного открытия он решительно достал коньяк, налил себе еще одну полную стопку и залпом выпил, пообещав себе сегодня же доехать до общежития электромеханического завода «Ударник», пройтись по коридорам своего детства и, может быть, успокоить свою душу и окончательно для себя всё решить.

Машина громко пискнула сигналкой и, погасив огни, осталась дожидаться хозяина на площадке перед старой, вечно облезлой, несмотря на все ремонты за долгие десятилетия, общагой. Илья Петрович вдруг остановился, резко повернулся и уставился на своё авто. «Рефлекс! – сказал он вслух. – Сейчас же точно никто не будет бензин сливать, да ведь и не сольёшь с моего бумера, даже если захочешь!». Он словно наяву увидел, во всех красках, с теми же самыми запахами и ощущениями, как ловко они сливали бензин с каждой машины на площадке в девяностые, потом убегали на стройку неподалёку и разливали ворованный бензин по пластиковым бутылкам. Юный Илья Петрович стоял тогда на шухере как раз на въезде во двор; его «точка» ни капли не изменилась за прошедшие годы.

Гость с трепетом открыл тяжелую, на пружине, дверь в общагу и вошёл, как библейский блудный сын к отцу после долгих странствий. Всё было как в детстве: коричневая маслянная краска на стенах, мерцающая лампа дневного света, дешёвая, много раз перекрашенная, со щербинами, плитка на полу. Грубо сваренная из арматуры проходная с турникетом и заборчиком в голубой облезшей краске, будка вахтёра, обросшая забором в те же девяностые, когда приходилось держать оборону до приезда милиции то от наркоманов, то от хулиганистой гопоты, то от подозрительных собутыльников особо подозрительных жильцов. Запахи – те же: жареная картошка, соленья, едва уловимый перегар, краска, грязное бельё, бытовая химия, какая-то велосипедная резина или кожа и – не поверите – запах мандаринов, который не растворялся во всём многообразии ароматов, но словно подчеркивал его: мол, здравствуй, Илья Петрович, я – твоё детство, никуда не делось, поджидаю тебя тут лет тридцать…

«Так это же мой будущий избирательный округ, общага родная!» – вдруг открыл для себя глава семейства. В один миг словно объединились прошлое и на стояще, – две самых навязчивых и болезненных темы его, Ильи Петровича, существования.

Илья Петрович спокойно, не то, что раньше, прошёл мимо полностью седого, сморщенного как грецкий орех и прокуренного вахтёра, который, к тому же, почти сразу узнал «петькиного щегла». Поднялся на родной третий этаж и в смятении зашагал по коридору. Возле дверей, всё так же, как тогда, стояли велосипеды, коляски, кое-где – рабочие замызганные кирзачи и пустые вёдра – в общем, всё то, чем не хочется захламлять и без того небольшие восемнадцать квадратных метров и на что вряд ли кто из чужих позарится.

Вдруг он увидел открытую дверь, и что-то защемило внутри. Это была общая кухня, где стирали, варили, смеялись, плакали, хвастались, жалели и, самое главное, обсуждали жизнь во всех её проявлениях. В отличие от курилки и красного уголка с большим портретами Ленина и Горбачёва, общая кухня была исключительно территорией общажных женщин, и только дети лет до десяти имели право находиться здесь и впитывать все бабские разговоры, в окружении вкусных запахов и эротических прелестей полуголых женщин, без мужиков и посторонних расхристанных до полной откровенности. Илья Петрович вспомнил, как тётя Тоня, нисколько не стесняясь шмыгающих под ногами пацанов, вытаскивала из лифчика свою большую красивую с коричневым соском грудь и набивала бюстгальтер ватой, чтобы уберечь от текущего молока. Как тётя Лариса, не смущаясь и задрав подол халата до самых трусов, хвастала перед соседками добытыми чулками в сеточку, привезёнными то ли из Польши, то ли уже из Турции. Как однажды на Новый год Илья, посланный матерью на кухню за самодельным и вкуснейшим, не чета нынешним магазинным, компотом, увидел то, что обычно показывают в фильмах «до шестнадцати», если не позже, – как раскрасневшаяся соседка Нина судорожно поправляла халат, прикрывая собой очередного хахаля, и злобно смотрела на пацана с трехлитровой банкой компота…