А сам он на это способен? Погибнуть в бою – конечно, если нужно, рискнет жизнью не раз и не два, поведет их в любую атаку, но уйти безмолвно, неизвестным, неузнанным, стать просто лишней писарской единичкой в списке потерь? Он совсем не уверен, что сумеет. И оттого восхищался их верностью и доблестью еще сильнее, понимая, что ничем не может им отплатить за любовь.

Жак из 5-го уланского спросил: «В твоем сегодняшнем приказе прямо сказано, что ты будешь завтра делать, как атаковать. А если об этом узнают враги?»

– Они все равно не поверят, – ответил беззаботно. – А вы должны знать. От вас у меня нет секретов.

Он лукавил. Точно и сам не знал, перебирал в уме сценарии завтрашней битвы. И как всегда, боялся, до предательской боли в ногах – а если русские все-таки не уйдут с Працена? Придется на ходу придумывать другой план. Все зависит от направления их атаки.

Было уже половина третьего, когда император вернулся в палатку. На единственной кровати, безмятежно похрапывая, во всю длину растянулся Констан. Наполеон пристроился на стуле рядом – и едва успел сказать себе, проваливаясь в сон: «Может, у меня будет еще десяток хороших лет, но вряд ли будет лучший вечер».

Проснулся от легкого прикосновения – над ним стоял Савари: «Сир, противник передвинул большой корпус в район Ауэзда. Я решил разбудить Вас.»

Наполеон мгновенно открыл глаза: «Спасибо, Савари. Велите седлать коней. Сколько времени?»

– Четыре часа, Сир.

Он с минуту подумал, продиктовал адъютанту новый приказ и вышел из палатки. Ночь была холодной и безлунной. Объехал левый фланг, собирая рапорты передовых постов, и прискакал на правый, к Сульту, – ему придется труднее всех в сегодняшнем бою. Повсюду лежал легкий рассветный туман. В начале восьмого он начал рассеиваться, в долинах еще оставались влажные облака, но стали отчетливо видны вершины праценского плато и покидающие их войска. Они маршировали вправо по направлению к Кобельницу.

Ему стало легко. С любым даром предвидения нужно еще, чтобы просто везло. Военный гений процентов на восемьдесят состоит из удачи. Груз этих дней вдруг свалился с плеч и будущее сражение сложилось в голове совершенно ясно в мелких и точных деталях, словно только закончилось. Сомнений больше не было. Все так и выйдет, как задумал. Он даст им спуститься вниз и взять в кольцо то, что они считают его правым флангом – на самом деле войска Сульта сдвинуты влево от направления движения колонн, они ударят по пустому месту, потом как ножницами, взрежет их центр, разгромит, выйдет в тыл, перенесет фронт на левый фланг, окружит его, прижмет к озёрам и уничтожит. Судьба правого зависит от русских командиров – у него не хватит войск для одновременной атаки, если успеют вовремя отступить, могут спастись. Но главные силы врага на левом.

– Сульт, сколько вам нужно времени, чтобы захватить эти вершины?

– Двадцать минут, Сир, – ответил тот, не задумываясь.

– Что ж подождем еще четверть часа, пусть противник закончит маневр, не нужно ему мешать.

Небо было в сероватых разводах медленных тяжелых облаков. Как вдруг один, потом другой острый веселый луч пробился сквозь мрачную серьезность зимнего утра. Он озорно улыбнулся этому нежданному раннему солнцу. Кажется, все было готово. Осталась сущая безделица – выиграть битву.

Голос английского парламентёра был отвратительно вежлив:

– Его светлость герцог Веллингтон предлагает вам сдаться.

Лет пятнадцать, поди, репетировал.

– Отсосёте! – услышал он рёв Комбронна. – Пошли на хуй! Вместе с Велликом![5]

Голос командира егерей в гвардии знали: громче звучала только гаубица.

– Сир, Вы должны уйти. Вас могут убить. Сир!

Да какая разница, убьют его сейчас или нет. Хорошо бы убили. Только не плен. Только не попасть к пруссакам. Убивают солдат, которые смерти не ищут, а он всё жив. Зачем? Вот и Комбронн упал. Они умирают за него. Вроде он делает то же, что и всегда, а выходит навыворот. Случай, с которым всегда были заодно, сегодня за этого сипайского герцога[6].

В двух шагах от него граната с мерзким шипеньем и свистом врезалась в мягкую болотную жижу. Только и успел подумать: «Неужели сейчас? Как вовремя». Но вместо шрапнели с ног до головы обдало грязью. Дальше думал уже с раздраженьем: «И так весь день. Ядра не взрываются в этом жидком месиве. Что толку от моих пушек». Лабедуайер[7] оказался рядом, вместе принялись отлеплять от мундира комья сырой вязкой глины.

– Поставьте здесь батарею! Перекройте брюссельскую дорогу!

Трубите в горны! Бейте в барабаны! Что вы стоите словно брошенные дети!

Голос как будто его, но слова произносит другой. Которым всегда восхищался. Тот привык побеждать и творить чудеса. Почти всю Европу заставил признать свой закон. Потом все рухнуло. Но какой теперь смысл в его словах?! Ведь никого не собрать и не остановить врага. Не помогут ни энергия, ни воля. Все вокруг бросают оружие и драпают. Спотыкаются о трупы людей, лошадей, брошенные повозки, пушки и несутся дальше – пешие, конные, офицеры, солдаты, в бегстве все равны. Возчики обрубают постромки, а сами верхом дают дёру. Всюду валяются перевернутые фургоны. Полчаса назад эта улепётывающая со всех ног толпа была Великой армией, а он ее императором. Сейчас его не узнают. Вместо «Виват император!» вокруг как порох, взрывается крик: «Измена! Спасайся, кто может!».

Ней в разодранном мундире с одним эполетом и со шпагой, обломанной по самую рукоять, ведет в атаку два гвардейских батальона из бригады Брю. Просто так – герой ищет смерти. Под ним убило пятую лошадь. Дикий отчаянный вопль несется над равниной Мон-Сен-Жан: «Смотрите, как умирает маршал Франции!» Но у смерти свои резоны[8].

Какая у него отвратительно ясная голова, а сейчас бы впору немного тумана – поднять солдат в последнюю безумную атаку или хоть просто ничего не видеть. Однако проклятая голова трезва.

Та та-та-та-та, он слышит ритм «Гренадерки». Татата-та-та. Это горнисты и барабанщики созывают отставших. И разворачивается гвардейская батарея. Значит, в приказах все же есть какой-то смысл. Каре егерей прорвать невозможно – только снести картечью. Рядом еще два батальона гренадеров, сапёры и моряки – а больше у него ничего не осталось.

Одна за другой накатывают волны черных всадников. Похоже, Блюхер послал всю кавалерию преследовать бегущих. Разве могут быть у лошадей такие жуткие оскаленные морды? Ему всегда нравились лошади – только не эти! Грозно, угрюмо стоят его ворчуны: когда кто-то падает, молча смыкают ряды.

Кажется, всё, что осталось от Великой армии, – в этом каре. Ней, невредимый после очередной атаки, Сульт, Друо, Бертран, Д’Эрлон, Лефевр-Денуэтт, офицеры и солдаты из других частей.

«Двадцать лет побеждали, вся Европа была у ног. Но когда-то же приходится умирать. Так почему не здесь?! Не на постели, не на нищей паперти, а как жили – в бою! Всякой смертью испытаны. Разве кто-то из наших захочет лучшей?» – так думал Антуан, старый аустерлицкий солдат. Конечно, он тоже был тут. Куда же без него!

В кромешной тьме, в непролазной грязи на холмах возле Бель-Альянса стоят последние каре Старой Гвардии. Первый ряд, опустившись на колено, второй и третий над ним в полный рост, метров с 30-ти все одновременно по команде палят из ружей. Пруссаки пленных не берут – так и нет пленных. Есть только смерть, одна на всех[9].