– От Оссиана был без ума один молодой генерал, господа. Одно время мы с ним дружили, теперь это в прошлом. Но я прочту.

Генералы отчаянно, изо всех сил зааплодировали. Однако дело было не только в исполнителе.

Чтобы годами заниматься войной, т. е. разрушением, уничтожением, не зная никакой другой работы, выучиться не щадить ни своей, ни чужой жизни, постоянно сражаться и всё равно ненасытно мечтать о новых подвигах, принося в жертву этой мечте сложившийся обустроенный быт, любовные и семейные отношения, воспитание детей, т. е. обычно самое ценное, что есть у человека, не любить по-настоящему ничего и никого, кроме славы, нужно было чувство принадлежности к чему-то великому, героический миф, могущественный, зажигательный и заодно отпускающий все грехи разом. Потому они так любили рассказы Оссиана. Перед завтрашним сражением, где любой из них мог быть убит или ранен, еще раз услышать их необходимо было каждому.

Русские и австрийские офицеры на своих биваках тоже читали сейчас про Картона и Фингала, гадая о том, что будет с ними завтра. Может быть, никогда и не бывало настолько похожих друг на друга врагов.

Внезапно император поднялся:

– Пойдемте-ка посмотрим гвардию.

Чуть отдалившись от свиты, он боком, незаметно подошел к биваку гвардейских гренадер и осторожно извлек из тлеющих углей печеную картофелину. Пока перекидывал с ладони на ладонь и дул на нее, остужая, услышал недовольный голос: «Сейчас вот возьму хворостину и покажу тебе, как картошку воровать».

Голос, впрочем, был несколько фальшивый: служивый узнал «маленького капрала».

– Господь велел делиться, – весело ответил Наполеон.

– Вот пусть сам и делится, – сказал гренадер мрачно. – А картофелину на место положь.

– С Маренго со мной? – спросил император, не сомневаясь в том, что его узнали.

– С Итальянской, не помнишь, как я тебя знатно послал у моста возле Арколя, когда ты нас поднимал в атаку? – солдат чуть вышел из тени, чтобы быть различимым в свете факелов. Огонь осветил растянувшийся в ухмылке рот и седые волосы.

– Марсееель, – протянул Наполеон. – Да тебя не узнать, старый вояка! Был черный как сапог. Но почему ты еще капрал? Я же тебя произвел в сержанты после перехода через Сен-Бернар в 1800-м.

– Поседел. Меня тогда ранило, попал в госпиталь, а нашивки на мне были старые, капральские. Когда вернулся, от нашей роты почти никого не осталось. Так что некому было сказать, что я сержант, так и остался в капралах. Да и не все ли равно, в каком чине драться?

– Ладно. – Император обернулся.

Жюно уже вытащил откуда-то перо, лист бумаги и лихо, по-писарски, выводил своим знаменитым каллиграфическим почерком приказ.

– Грамотный?

– Кюре в нашей деревне научил читать и писать, а считать я сам выучился.

– Отличишься завтра – эполеты твои. Я перед тобой в долгу.

– Да сегодня же годовщина коронации, – вспомнил гренадер. – Год назад, когда снимали трехцветные кокарды с шапок и прикрепляли новые, с орлом, я сказал Ксавье из 96-го: «По правде сказать, никто больше нашего Le Tondu не заслужил императорских почестей.» И он согласился со мной, а Ксавье головастый парень.

Наполеон в ответ улыбнулся благодарно и весело. Всем что-то от него нужно, только солдаты любят просто так. Подергал Марселя за ухо, тот зарделся и задохнулся от счастья: не только чин или орден, а десять лет жизни отдал бы за этот миг.

Вдруг вспомнил, что пару дней назад получил из дому письмо-похоронку Изабель умерла. Еще в сентябре. Значит, пока писали, пока оно скакало за ним на почтовых по всей Европе – прошло три месяца. Свадьбу они сыграли аккурат на день Доблести в 97-м, это по-революционному какой же месяц? И не поймешь. Хорошо все-таки, что император вернул прежние названия. С Итальянской-то пришел в марте – жерминале, героем, в капральских нашивках. Рассказывал о сражениях, о Генерале, привирал, конечно. Изабель была тоненькая, большеглазая – похожа на итальянку, с которой крутили любовь в Венеции. В конце сентября женился. Но дома не сиделось, через год снова пошел воевать. Получается, сколько они прожили вместе? Лет восемь. Да что толку, возвращался только в отпуска по ранению – то на три месяца, то на пять, потом снова в полк. Жена его жалела, лечила. А сама… От чего хоть умерла? Надо бы перечесть письмо. Посмотрел вслед уходящему Наполеону. Сколько же раз говорил со стригунком? Пожалуй, раз пять, а может, и семь. Эх, знать бы, что будет завтра. Только бы ногу не оторвало или руку. Тогда лучше уж сразу туда, к Изабель.

Он сказал – эполеты. В новеньком офицерском мундире показаться дружбанам – самый смак. Ну и что, что седой. Тридцать пять – не старый, может и до капитана дослужиться. Говорят, вроде, Ему ровесник. Еще бы звёздочку Почетного легиона и баронство какое-нибудь. А что? Мишель вот из шестой роты получил. Про письмо Марсель снова забыл.

Император быстро пошел дальше, но тут же споткнулся о какую-то корягу. Коленкур едва успел поддержать. Гренадеры, слушавшие разговор, вскочили и стали скручивать факелы из соломы, на которой лежали. Это их действие словно сигнал мгновенно передалось по всей линии – как от вспыхнувшей вдруг искры вокруг запылали огни. Кто-то воскликнул: «Виват император!» Крик тут же повторили несколько сот луженых глоток и одинокий восторженный вопль мгновенно стал победным боевым кличем.

Они шли по огромному лагерю, растянувшемуся на десяток километров от Кобельница до Сантона, останавливаясь у каждого бивака. Всё кругом было освещено зажженными пучками соломы, надетыми на солдатские пики. Эта самодельная иллюминация выглядела дико, нелепо и в то же время величественно. Снующие во все стороны языки пламени подсвечивали задубелые суровые лица, непривычные к выражению чувств, зато искренность их была неподдельной. Все эти Антуаны, Марсели, Мишели, Ксавье и Жаки обожали его как идола, непобедимого бога войны, и в то же время любили как своего стригунка, с которым можно поболтать, переброситься нехитрой шуткой. Что для него ничего нет невозможного и ему нигде не поставлено предела, они-то знали лучше всех, только понимали не умом, а ногами, руками, задницами, не вылезающими из приключений. Дерзость и отвага его замыслов оплачивалась их кровью. И всего-то хотели в награду, чтобы маленький капрал всегда был с ними, как сейчас. Ведь кем бы он ни стал, все равно был одним из них – у них не было другой жизни, кроме войны, и у него тоже. Вокруг грохотало: «Вперед, врукопашную! Ударим в штыки! Веди нас прямо сейчас к славе!» Они повторяли друг другу как мантру: «Смотри, как он счастлив!» А он правда был счастлив и не скрывал этого.

Вспомнил о лагере Фридриха под Лигницем, где тот провел огнями Дауна и Лаудона, и подумал, что сейчас должно твориться в лагере врага. Или они решат, что мы уходим, или что прямо сейчас пойдем на приступ, или что армия взбунтовалась. И ни за что не догадаются, что происходит. Довольно рассмеялся – пусть волнуются, противника нужно держать в напряжении.

Хоть и кричал: «Успокойтесь! Думайте о том, как заточить на завтра штыки!», смешно притворяясь строгим, счастье переполняло его. Шли дальше, и везде повторялось то же: «Битва будет в семь, победа в полдень!», «Веди нас к славе!», «Виват Наполеон!». Солдатская любовь бескорыстна: золотые эполеты, именья, маршальские жезлы достаются другим. Они просто умирают за него, ничего не ожидая и не требуя взамен.