Дэви забрал свой список и вычеркнул несколько таинственных имен, объяснив, что знает их не так уж хорошо и не так уж любит. Он вполне сможет умереть счастливым, даже если никогда с ними не увидится. Но он буквально вцепился в троих, кого надо было найти любой ценой. Это были некий маркиз, некий академик и некий врач. Мы начали с маркиза, которого не было ни в ежегодном телефонном «Справочнике видных аристократов», ни в «Черных тетрадях ложного дворянства», ни в «Справочнике современников». Два маркиза, кому позвонил Филип, тоже никогда о нем не слышали (хотя заметили, что, конечно, имя принадлежит знаменитому семейству), как и Жорж из бара отеля «Ритц».
– Какие у него увлечения? – спросил Филип.
– Он был самым известным из ныне живущих экспертов по русским родословным.
– Попробуйте кладбище Пер-Лашез.
– Он жив, только на днях прислал мне faire part [29]на свадьбу своей внучки.
– Что за адрес был на faire part?
– Я помню только церковь – Сен-Франсуа-Ксавье.
Филип позвонил священнику, который дал ему адрес в Пикардии. Туда была в должном порядке отправлена телеграмма.
– Это один, – произнес Филип. – Так, теперь что насчет этого сомнительного академика?
– Вы хотите сказать, что его имя вам ни о чем не говорит?
– Нет, и, более того, спорю на крупную сумму, что он не состоит во Французской академии. Я наизусть знаю имена этих сорока старичков и, боже, как же я их презираю! Посмотрите на них, они якобы следят за чистотой языка, а пошевельнут ли они хотя бы пальцем, чтобы воспрепятствовать жутким примерам его неправильного употребления? Французское радио начало рассказывать о Бургиба-младшем – младшем! – почему бы не о Бургиба-сыне?[30]
– Это ужасно, но что могут сделать эти сорок академиков?
– Поднять шум. Их престиж велик. Но им безразлично. Так или иначе, как я уже сказал…
– У меня есть его фото в униформе – я знаю, что он член Академии.
– Чем он занимается?
– Он самый известный из ныне живущих экспертов по мавританским рукописям.
– Ага! – воскликнул Филип. – Тогда он член Академии надписей и изящной словесности. Англичане всегда забывают, что под одной крышей существуют пять академий, и вечно путают их.
Дэви не понравилось, что его смешали в одну кучу с невежественными англичанами, но Филип был совершенно прав. В Институт Франции был отправлен запрос по пневматической почте.
Что же касается врача, то тот, похоже, нашел себе идеальное тайное убежище.
– Доктор Лекер, – нетерпеливо произнес Дэви, – величайший из ныне живущих экспертов по vésicule bilière[31].
Я поинтересовалась, что это такое.
– Это французская болезнь, у нас в Англии ее нет, – ответил Филип.
Дэви бросил на него неприязненный взгляд.
– Это вовсе не болезнь, а орган. У всех он есть. Вам следует посмотреть на камни, которые удалили из моего организма.
Филип неприятно захихикал. Затем обзвонил несколько знаменитых докторов и даже связался с Медицинским институтом. Никто никогда не слышал об этом величайшем из ныне живущих эксперте.
– Он раньше жил на улице Нев-де-Пти-Шан.
– Такой больше не существует.
– А те прелестные дома? Их снесли?
– Пока нет, слава богу. Только переименовали.
– А как насчет «Баллады о буйабесе»?[32]
О «Новой улице» наслышан,
О той, что с «Малых», бишь, «Полей»,
Французское «Рю-Нев-де-Пти-Шан»
Не всяк срифмует, ей-же-ей!
[33]Как жестоко дать ей новое имя! Академики вполне могли бы воспротивиться этому.
– Только не они!
– Интересно, может, доктора Лекера уже там нет? Я схожу и посмотрю – мне все равно нужна небольшая прогулка. Где тут лучшая аптека?
И он удалился с некоторой обидой. Филип сказал:
– Я заметил, что англичане часто имеют каких-то непонятных французских друзей. Коллаборационисты, все до единого, помяните мое слово. И, кстати, вам не приходило в голову, что ваш дядя не вполне нормален? Уж слишком активно он общается с Полиной в ее мезонине.
– Единственный человек в Париже, который не в себе, – это я, – усмехнулась я. – Чувствую себя совершенно выбитой из колеи.
Филип выглядел виноватым.
– Что ж, – вздохнул он, – целое утро пропало. Как я буду рад, когда приедет мисс Макинтош.
Мне было жаль, что они с Дэви не очень поладили. Своего дядю я потом не видела весь день. Нам с Альфредом пришлось пообедать с американским послом, который проезжал через Париж в промежутке между двумя каникулами, а мой вечер был опять занят общением с женами послов из неправдоподобных стран, каких я определенно не нашла бы на глобусе. Обсуждая с ними исчезновение лакеев как вида, я снова слышала те самые пронзительные визги, которые, без сомнения, означали, что Дэви все так же горячо общается с Полиной в мезонине. Я начинала впадать в уныние.
Вдобавок к моим испытаниям утренняя почта принесла новость, что добрая, умная, невзрачная Джин Макинтош, не привлекательная для мужчин и не имеющая шансов выйти замуж, чья разумная поддержка обещала облегчить мою задачу в столь многих отношениях, не приедет. Она вышла замуж, внезапно и совершенно неразумно, за члена шайки богатых бездельников из Челси. Луиза написала мне, чтобы сообщить эту новость, явно считая себя более достойной жалости, чем я.
– Ее крестная мать оставила ей четыре тысячи фунтов и тиару. Похоже, эти модники из Челси всегда женятся ради подобных пустяков. О, Фанни!
Я знала, что Джин – любимое дитя Луизы. Она закончила письмо настоящим воплем отчаяния: «P.S. Посылаю тебе вместо нее Норти, но это будет не одно и то же».
И у меня возникла мысль, что это будет не одно и то же. Я пыталась хотя бы что-нибудь вспомнить о Норти, которую не видела со времени войны, когда мы с Луизой жили в Алконли с нашими младенцами. Ее, только начавшего ходить карапуза с волосами цвета льна, приносили в гостиную во время чаепития и заставляли петь громкие, немелодичные песни. «Буду ли я красивой, буду ли богатой?» Мы все считали ее очаровательной. Однажды Луиза рассказала мне, что Норти была зачата в отеле «Грейт-Нортерн»[34] – отсюда и ее странное имя. Мои дети хорошо ее знали, поскольку часто гостили у Форт-Уильямов в Шотландии. Я заметила, что их суждения о ней были весьма пренебрежительными. «Норти старомодная», «Норти, как всегда, хнычет». – «Хнычет?» – «Да, ее глаза всегда полны слез». – «По поводу чего?» – «Да всего».
Бэзил мог бы описать мне ее, он хорошо умел характеризовать людей. Негодный Бэз – в Испании, в Испании. Я наконец получила от него листок бумаги, грязный и мятый, словно проведший много недель в кармане брюк, с барселонской маркой, на котором было написано: «Я не смогу пообедать с тобой в субботу. Все новости при встрече. С любовью, Бэз».
Я размышляла, не поступлю ли скверно, если как-нибудь откажусь от этой Норти, несмотря на то что у меня не было другого кандидата, а я уже ощущала потребность в секретаре. Затем мой взгляд упал на конверт письма Луизы, и я увидела, что она нацарапала нечто почти неразборчивое на обратной его стороне, в результате чего я поняла, что Норти уже в пути, на грузовом судне для перевозки скота, следующем из Глазго через что-то – через что именно, я не смогла прочитать.
– Пожелаем ей удачи, – произнес Филип, когда я рассказала ему об этом. – Во сколько ваш дядя покинул мезонин вчера ночью?
– Примерно в половине четвертого, – ответила я. – Я их слышала. Судя по звукам, миссис Юнгфляйш принесла шампанское.