Ох, жизнь моя, ты – скучное кино,

ты – сиквел неудачного сюжета,

невкусная, как в стенах кабинета

забытое прокисшее вино.

продюсер запил, сценарист уснул,

а режиссёра не было в помине.

герой – рыбак, дрейфующий на льдине,

который лучше б сразу утонул.

но он не тонет, он лежит на льду

и в облаках высматривает лица,

а время протекает, время длится,

нанизывая бусин череду

на леску. рыба бьёт хвостом об лёд.

рыбак лежит, а жизнь его течёт.

лишь мачта взгляда поднята высоко:

всё происходит в срок, ничто до срока

не происходит. льдина всё плывёт.

ей скучно, холодно и очень одиноко.

Откажись от прогнозов,

не смотри в календарь:

электрической розой

расцветает фонарь,

аметистовый купол

окружает планшет.

руки сложены в рупор:

звук становится свет,

звук становится – время,

звук становится – мир.

льётся с неба сквозь темя

бесконечный эфир.

Пусть акварель трепещущих аллей

в овальном отразится водоёме,

пусть солнце в зеркалеющей истоме

покажется круглее и алей.

я говорю, мой голос искажён

артикуляцией, помехами в эфире,

но отражённых волн диапазон

становится спектральнее и шире.

пусть взгляд мой отражение найдёт

в твоих глазах и вызовет смятенье,

пусть будет лучше и смелее тот

из нас двоих, кто станет отраженьем.

преследуя несбыточный баланс

гармонии, в толпе мелькают лица,

и смотрят вверх, выгадывая шанс

в хрустальном небосводе отразиться.

Мороз поверх стекла нанёс узор,

и сквозь узор не виден мир в упор.

так, в память окунув свои персты,

стирает смерть сознания черты.

иллюзии узором обозначен,

мир строгих форм вниманием утрачен,

фантазией себе на откуп дан,

подсовывает пристальный обман.

сквозь ледяную мглу, узор мороза

дыханье топит лёд, и льются слёзы.

становится прозрачным глаз стекло,

а в них – светло. а в них – белым-бело.

вот льдинки завитушечка поплыла:

я был, была. я было – и забыло.

Художница, макающая кисть

в тяжёлые свинцовые белила,

прошу тебя, скорей угомонись,

меня твоё искусство утомило.

тобою изуродован портрет:

глаза и рот подёрнуты туманом,

и нет холста, и рамы тоже нет,

а есть лишь штукатурки панорама.

титан, цирконий, цинк, сульфат и мел

свели на нет ландшафт лица и тела.

я побелел и весь окостенел,

и ты сама как труп окоченела.

среди всей этой мёртвой чистоты

и белизны, несовместимой с чувством,

я говорю: мне ненавистна ты,

твой белый фартук и твоё искусство.

Я видел, как виолончель

несли по улице в метель:

и вой пурги, и ветра свист,

и щуплый виолончелист

с обледенелой сединой

слились в мелодии сквозной.

в его футляре спит богиня,

а всюду – изморозь и иней.

мятежный дух и белый пух,

и ничего нет, кроме двух.

Ты больная, я больной:

что же делать остаётся?

человек ревнует Солнце

к стратосфере ледяной,

человек сидит на крыше,

щурит узенькие глазки,

он в тетрадку что-то пишет

и цепляется за край,

а вокруг палитры улиц,

а вокруг цвета и краски,

караваны пешеходов,

кого хочешь выбирай.

человек ревнует Бога

к черномазому котёнку:

ты, котёнок, чист и предан

и совсем лишён ума.

обожаемое Солнце

он фиксирует на плёнку,

сигарету вкусно курит,

вылезая из окна,

а на улице Чайтанья

пляшет, руки поднимая,

а на улице молитва

светофоров, фонарей.

я больной, и ты больная,

ничего не понимаю,

мне нужна сестра и ситтер,

обними меня скорей.