За окном со звуком, похожим на визг циркулярной пилы, снова пронесся мотоцикл.

– Скоты, какие же скоты… – пробормотал Костя, приподымаясь и с тоской вглядываясь в окно. – Понакупают драндулетов на папенькины деньги и носятся, думают, крутые!..

Он представил, сколько может стоить такой драндулет, и мысли его снова вернулись к премии.

«Интересно, а что Быков или Прилепин со своими премиями делают? Ну уж точно не мотоциклы покупают. Во всяком случае, не Быков. Он разве что на пианино в детстве играть учился. А вот Прилепин мог бы байк купить. Захар такой, ничего себе… Брутальный, в ОМОНе служил. И проза у него тоже… Брутальная, омоновская. Моя же будет не такая…»

Костя представил себе нечто невероятно глубокое и мудрое, как священные тексты, и даже засмеялся от удовольствия.

– Именно! Как священные тексты исчезнувшей цивилизации! Что-то вроде Павича.

Он радостно потер ручки и взбрыкнул под столом ногами.

– Однако внимательный и интеллектуальный читатель найдет там невероятно смешные конструкции. Хорошие критики, а их будет немного, хороших критиков всегда немного, назовут это «отстраненным юмором Демиурга».

Эта фраза так ему понравилась, что он решил ее записать, но тут за стеной с такой силой ударили по клавишам, что от обоев отклеился угол плаката игры «Мах Pain 3» и повис зачахшим лопухом.

– Свиненок! – крикнул, подскочив от неожиданности, Костя. – Руки бы тебе оторвать!

Ответом ему была новая серия ударов, от которой отклеились еще два угла, и плакат стал похожим на подвешенного за ногу человека. Костя с минуту смотрел на стену немигающими глазами, потом заткнул уши и вернулся к рассказу.

Определенно, все складывалось как-то неправильно. Костя был уверен, что стоит ему взяться за перо, как строки сами потекут на бумагу, только успевай записывать. Пока же «потный вал вдохновения» отчего-то избегал его, словно зачумленного.

– Ну, правильно, у Быкова с Прилепиным всякие свинята над ухом фашистские марши не разучивают, – пробурчал он.

Ему представился пентхаус на последнем этаже элитной московской башни, стоящий у высокого полукруглого окна Быков, взирающий в полной тишине на широкий, как Волга, проспект. По проспекту несутся разноцветные иномарки, чиновники с мигалками вылетают на встречки и вдребезги разбивают машины простых смертных, кавказцы устраивают перестрелки, ОМОН набивает автозаки протестным электоратом… Писатель хмурит лоб, в его пентхаусе все та же мягкая обволакивающая тишина.

– Конечно, еще бы ему не писать! – фыркнул он. – Умеют некоторые устроиться в этой жизни.

Прямо под Костиным окном остановилась машина с гулко ухающими басами. Косте показалось, что кто-то с размаху принялся колотить его по лбу надутым резиновым шаром.

– Невозможно работать, быдло кругом!

Он походил по комнате, раздраженно потер изрисованную макушку.

– Рассказ, рассказ, черт бы его побрал…

Костя вспомнил, как в институте качал из интернета курсовые работы.

– Хорошо бы и рассказы также с нета качать, – размечтался он. – Чуть подправил, чтобы не очень похоже было – и, пожалуйста, премия Юрия Казакова в кармане. Нда… Шутки шутками, а работа стоит.

Он вспомнил, что Хемингуэй писал свои рассказы, сидя в парижском кафе и попивая коньяк. Бутылки коньяка хватало на один рассказ. Опыт – великая вещь. Опыт великих – вещь великая вдвойне. Бутылка коньяка у Кости была. Он прятал ее за диваном, мама не любила пьянства.

На этикетке могучий орел широко раскинул крылья и раскрыл рот, словно обещая одним махом перенести Костю в страну неиссякаемого вдохновения и огромных, как Эльбрус, премий.

Костя налил рюмку, выпил, поморщился и закусил шоколадкой.

– Интересно, Хемингуэй морщился от коньяка?

Вряд ли. У него все-таки французский был, а не дагестанский за триста рублей.

Он снова оглядел чистый лист. Посередине белого поля темнела капля продукта кавказского происхождения.

– Это… Хороший знак. Все великие русские писатели были связаны с Кавказом. Пушкин, Лермонтов, Толстой… Даже Прилепин там вроде побывал. Определенно хороший знак.

Подобные мысли добавили ему бодрости, и он выпил еще рюмку. Оказалось, коньяк действительно оживляет воображение. Костя в пять минут сочинил в голове речь на случай вручения премии и даже придумал несколько изумительно остроумных ответов на каверзные вопросы недоброжелательных журналистов. И речь, и ответы стояли перед его мысленным взором реальные, будто отлитые в граните. Поздравив себя со столь масштабной творческой удачей, он выпил еще, потом еще…

На краешке погрузившегося в эйфорию Костиного сознания мелькнула мысль о ненаписанном рассказе, но она показалась столь мелкой и ничтожной, что он не удостоил ее вниманием. В голове его проносились потрясающие образы и невероятные сюжеты. Костя упивался их созерцанием и коньяком…

Он проснулся на бледном рассвете. Голова болела невыносимо. Во рту было скверно, как в старом бомжатнике. Немного подташнивало и очень хотелось сползти под стол. Перед Костей лежал заляпанный шоколадными отпечатками пальцев и залитый коньяком лист бумаги. К углу его прилипла дохлая моль. Посередине, неровными буквами, похожими на хоровод тараканов-инвалидов, было написано «ГДЕ МОЙ УСПЕХ???????!!!!!!!».

От напряжения, вызванного разглядыванием надписи, Костю замутило, и пока он, шатаясь, трусил к туалету, в голове его несвежим утопленничком всплыла фраза: «Это уже не рассказ. Это инсталляция какая-то получается. А с инсталляциями к Гельману надо».

В туалете Костю стошнило.

Родился в Санкт-Петербурге в 1984 году. Вырос в Севастополе. Окончил гуманитарный факультет СПБГУТ имени проф. М.А. Бонч-Бруевича. Автор трех книг прозы. Лауреат премии журнала «Урал» за лучшую публикацию 2016 года (проза), победитель Германского международного конкурса русскоязычных авторов «Ннига года» (2018). Проживает в Севастополе и Москве.

Антон Ильич Персиков, мужчина двадцати восьми лет, среднего телосложения, определенного, но довольно скучного, чтобы упоминать его здесь, рода занятий, прибыл в Москву в районе восьми утра. Он был одним из нескончаемого, не поддающегося исчислению потока транзитных пассажиров, использовавших столицу как перевалочный пункт при движении из одного города в другой. Таким он виделся Москве, но совсем не такой виделась Москва самому Антону Ильичу. Она была единственной и среди всех городов и станций, через которые Персикову доводилось проезжать, занимала особенное место.

Он когда-то бывал здесь и помнил, как хотелось в те полтора часа между прибытием одного поезда и отправлением другого вместить, словно в маленький дорожный чемодан, и Красную площадь, и Патриаршие пруды, и другие места, о которых он слышал. Но как до них добраться, Антон Ильич не представлял, масштаб столицы вызывал у него оторопь, и он лишь успел поглазеть на Москву из окон двух трамваев, на которых с пересадкой добрался от Белорусского вокзала на Ярославский. Теперь ему предстояло проделать обратный путь, а времени было столько же: часа полтора-два.

Но на этот раз Персиков точно знал, что сделает в первую очередь: он зачекинится. Антону Ильичу было известно: все только делают вид, что смеются над соцсетями и вообще над всей жизнью по ту сторону монитора, на самом же деле нервно считают лайки, гордятся ими, соревнуются, выдумывают целые стратегии, чтобы эти лайки получить. Жизнь «та» давно определяла жизнь «эту».

Антон Ильич мог одним жестом взорвать в их болоте бомбу, никто из его френдов носу не казал дальше родного города. А тут получите, распишитесь – Антон Персиков здесь: Москва, Россия. От нахлынувшего приятного возбуждения он натурально потирал руки. И, едва обогнув здание вокзала, остановился, поставил чемодан к стене, достал телефон.