– Сделай кувырок через голову, тебя поднесет ко мне, – сказал Михаил.

Но, разве не логичнее ему это сделать? Постараюсь, хотя это не самое удачное, что у меня получается. Делаю кувырок, нога цепляет трос и наматывается, меня отдергивает в сторону от Михаила.

– Ты идиот, кто так делает кувырок! – кричит он мне, сопровождая эти слова обильным матом.

«Ладно, внутри разберемся», – я гашу злость в самом корне. Теперь расстояние, между нами, метров тридцать, не меньше, да еще меня и назад отдернуло, намотавшийся трос укоротил длину.

Снова, перехватывая трос, возвращаюсь к корпусу станции, чтобы оттолкнуться. Нужно выбрать правильное направление, это самое главное… За всё это время мы перемещаемся с огромной скоростью, это вносит изменение в траектории во время полета. Набираю в легкие воздух, словно перед прыжком в воду и отталкиваюсь. Скорость хорошая, направление верное, но около полуметра мне не хватает, чтобы схватить друга за руку. Я пролетаю мимо метров на десять, и трос меня снова отбрасывает назад к станции. Торопливыми движениями выбираю трос и снова подтягиваю себя к станции. Голова болит, смотрю на датчик кислорода, десять процентов… А сколько уже у Михаила? Ведь он раньше вышел. Наши кувырки выходят боком, увеличивая потребность в кислороде. Пружиню тело для прыжка и слышу голос Михаила:

– Стой. Макс, отставить, у меня два процента кислорода, думаю у тебя не намного больше. Ты можешь просто не успеть вернуться, открыть шлюз, выровнять давление и снять скафандр. Как старший по миссии приказываю: вернуться на станцию! Я проиграл… Космос победил.

Я слышу тяжелое дыхание, ему критически не хватает кислорода. Отталкиваюсь и лечу, я не брошу его! Долетаю, хватаю за ногу, Михаил молчит, но в микрофон слышу свистящее дыхание. Перехватывая одной рукой, я начинаю выбирать трос, метр за метром. Долго, очень долго… Шлюз приближается, но крайне медленно. В висках начинает стучать, чувствую, что кислорода нет.

Взгляд на датчик – четыре процента. Вот и шлюз, отпускаю ногу и начинаю проворачивать колесо затвора. Черные мушки размером с фасоль, мелькают перед глазами. Шлюз открыт, я толкаю Михаила внутрь, ногами вперед, руки мешают, но, кажется, удалось. Наконец, втискиваюсь сам. Падаю, с усилием поднимаюсь, почти ничего не видя, ощупью нахожу и давлю на кнопку. В шлюзе горит красный свет, сигнализирующий о том, что кислорода там нет. Внутри отрицательное давление, потому что я травил воздух перед выходом. Красный свет заморгал только тогда, когда мои легкие начали разрываться от желания вздохнуть.

Зеленый свет! Негнущимися пальцами я срываю шлем и, получив глоток райского наслаждения, срываю шлем с Михаила. Неужели опоздал?! Синюшность по всему лицу, выпученные глаза с расширенными зрачками и рвота в шлеме. Он умер…

Несколько минут я пробовал делать непрямой массаж сердца. Никакой реакции.

Даже одного взгляда было достаточно, чтобы понять бесполезность реанимационных действий, но инструкция требовала следовать протоколу, и я старался. Убедившись, что все это бесполезно, я прекращаю бессмысленные попытки.

Михаил взирал на меня выпученными глазами медленно планируя, словно хотел поиздеваться. Я оставил его тело в гермошлюзе, здесь низкая температура, нельзя было допустить разложения внутри станции. Отправить тело в космос мне казалось кощунственным. Так и не приняв окончательного решения, в состоянии, близком к отчаянию, я вернулся в жилой модуль.

Оставшись после смерти Михаила один в огромной станции, я ожидаемо впал в депрессию. Вылезая из своего короба, устроенного по принципу спального мешка, чтобы невесомость не мотала из стороны в сторону, я принимал еду, справлял нужду, что само по себе являлось целым процессом, весьма, кстати, неприятным и снова устраивался в своем «спальнике».

Тому, кто никогда не переносил тяжелой депрессии, не понять всю ужасную и убийственную суть этого состояния. Допустим, вы просыпаетесь утром и не можете встать. Вы пытаетесь поднять руку, но у вас не получается. Что за чёрт? Вы снова пытаетесь поднять руку и встать с кровати. Тело вас не слушается. Оно не хочет. Почему? В итоге вы кое-как справляетесь с собой и встаёте, но не знаете зачем.

Допустим, вы просыпаетесь и на следующее утро. Вы не открываете глаза. Уже сам факт того, что вы проснулись, удручает. Вам нужно что-то делать. Вам нужно куда-то идти. Зачем? Вы откладываете дела и засыпаете снова. Если бы вы могли спать вечно, вы бы спали. Но организм так не может. Вы просыпаетесь, но не открываете глаз. Вы не хотите. Вы не хотите даже разлеплять свои веки. Вы закрываетесь одеялом и пытаетесь заснуть снова. Вы уже проспали четырнадцать часов, и организм не может больше. Борьба становится мучительной. Вы открываете глаза и чувствуете боль.

В перерывах между сном и полусонным состоянием, я жалел себя, снова и снова проклиная свой выбор, связавший меня с космосом. Я был единственным сыном обеспеченных родителей. Мой отец, Серов Сергей Николаевич, был потомственным военным, ракетчиком. Его военная часть в лесу за Красногорском входила в третье кольцо противоракетной обороны, чем папа гордился всю жизнь. Само собой, что он имел тесные контакты с Плесецком, с конструкторскими бюро и с детства прививал мне любовь к ракетам.

Но вопреки его ожиданиям, я выбрал профессию врача. Уже на пятом курсе, наслушавшись разговоров докторов в больницах, где у нас проходили практические занятия, решил, что не буду вкалывать за тридцать тысяч в месяц. Так мой выбор и любовь отца к ракетам нашли общую канву, я выбрал редкую специальность – космическую медицину. После окончания института попал в центр подготовки космонавтов.

Моя мама, Янович Елена Анатольевна, была из семьи музыкантов, но сама выбрала специальность ветеринара и работала руководителем ветеринарной клиники «Доброе сердце». Я с детства часто бывал у нее на приёмах, мешая ей работать, Мне нравилось смотреть, как она лечит животных.

Благодаря отцу, отношение ко мне в центре подготовки космонавтов было лояльным. И когда Волков Иван Сергеевич, тридцатипятилетний врач, попал в ДТП, переходя дорогу на красный свет, решение о выборе напарника Михаилу было принято в мою пользу. В пользу новичка, который всего два года назад переступил порог Центра. Не попади Волков под машину, не будь влияния моего отца, я бы сейчас на Земле занимался чем-нибудь, а не торчал бы на высоте четыреста километров на орбите над мертвой пустынной Землей.

Сегодня был третий или четвертый день после смерти Михаила, я просто не знал точнее. Вылез из «спальника» в очередной раз, чтобы сходить в туалет, и остановился. Мне послышался посторонний шорох.

«Галлюцинации… Скоро начнутся необратимые психологические расстройства», – поставил я себе диагноз.

И тут же представил, как на станции мечется, натыкаясь и отлетая от стен, заросшее существо, некогда бывшее Максимом Серовым. От этой картины у меня прошли по коже мурашки.

За последние несколько дней я впервые прошел в модуль управления. Посмотрел на дисплеи, непрерывно выводящие данные скорости и курса, альтиметр, который показывал высоту триста шестьдесят километров. Получается, что за последний месяц станция снизилась примерно на три километра. Каждые три месяца приходилось корректировать курс, возвращая станцию на прежнюю высоту, орбита была низкой, чтобы пренебрегать гравитацией.

Допускалось значение высоты орбиты до трехсот сорока километров, но тогда при коррекции курса затраты топлива были большие. Чем ниже становилась орбита, тем быстрее начиналось снижение в последующем из-за увеличения трения в более плотных слоях атмосферы. Высота ниже двухсот семидесяти считалась критической, топлива на станции просто не хватит, чтобы поднять ее. После этого падение со сгоранием в атмосфере станет неизбежным.

Восстановлением курса обычно занимается старший миссии, а его действиями управляют с ЦУПа. Теперь не было ЦУПа, а труп Михаила лежал в гермошлюзе. За все эти дни я не смог заставить себя пойти туда. Передатчик Морзе он так и не успел собрать, значит, никакого сигнала я послать не мог. Мне оставалось только экономить продукты, отдаляя неизбежный конец. Теперь, я остался один и мог растянуть запас продовольствия на три месяца при средней экономии.