Когда она, легко и грациозно подбежав к краю утёса, с силой оттолкнулась и, раскинув руки, на какой-то момент словно зависла над пропастью, мне даже почудилось, что эта девушка, словно большая птица, сейчас преодолеет земное притяжение и отправится в полёт. Ничего подобного, конечно, не произошло. Она, столь же легко и грациозно, полетела вниз. Я даже слегка поёжился - сам я на подобные прыжки с большой высоты, после одного на редкость неприятного опыта, решиться никогда не мог.
Несколько случайных зрителей, восхищённых красивым полётом, невольно зааплодировали, когда она, достигнув поверхности, подняла тучу брызг. Те, кто находились поближе, даже вынуждены были стирать их с лица, а какой-то пижон с недовольством оглядывал свою белоснежную одежду, которая теперь оказалась испрещлённой многочисленными алыми пятнами, словно покрытая сыпью кожа.
В момент приземления я вздрогнул и зажмурился, однако, как обычно, не утерпел, и, движимый естественным любопытством, которое всегда вызывало во мне таинство смерти, на секунду приоткрыл глаза, чтобы увидеть лежащую на острых камнях безобразную окровавленную массу, ещё недавно бывшую таким прекрасным и совершенным телом.
Лучше бы я этого не делал. Моя чувствительность при виде подобных зрелищ не зря всегда вызывала насмешки. Вот и сейчас, я едва сдержал позыв тошноты и поспешно отвернулся. Хорошо ещё, что все были поглощены открывшимся зрелищем, и никто не обратил внимания на моё малодушное поведение.
Почему-то из всех видов смерти, за исключением самых мучительных, падение с высоты всегда вызывало у меня наибольший страх. Эта боязнь, от которой я, наверное, никогда не смогу избавиться, была, очевидно, унаследована мной от далёких предков из тех времён, когда смерть действительно была чем-то неумолимым и неотвратимым, а её преждевременное наступление (как, например, при падении) действительно считалось, и не без оснований, серьёзной неприятностью.
Я, разумеется, как и все, умирал не раз, перепробовав различные варианты, но именно падение с большой высоты оставило наиболее болезненные воспоминания. А потом, в какой-то момент, острые, не сравнимые ни с какими другими, ощущения, всегда сопутствующие умиранию, приелись, и я стал предпочитать иные, несмертельные способы получения дозы адреналина. Знаю, что некоторые считают меня за это трусом, но я не понимаю, в чём состоит смелость умирания, когда наперёд знаешь, что с твоей резервной электронной копией ничего не случится, и, не пройдёт и суток, как ты получишь точно такое же (или модернизированное, это уж как пожелаешь) новое тело с тем же запасом воспоминаний. Никаких сбоев в этой системе не случалось уже больше тысячи лет.
С телами вообще получается очень странная ситуация. Ты, конечно, можешь заказать себе любое, и поначалу некоторые этим здорово злоупотребляли - выбирали, что почуднее. Но весь фокус в том, что наш мозг рассчитан именно на человеческое тело, да ещё не абы какое, а максимально приближенное к своему, родному. А в другом облике он чувствует себя как тело в одежде не по размеру: очень неуютно, неловко, а местами и больно. Понятно, что какие-то мелкие телесные недостатки исправляли все - вот и выглядим теперь как античные статуи. А вот от крупных перемен пришлось отказаться. Разве что иногда какие-то чудики после очередной смерти устраивают маскарад, но потом, конечно, когда всё закончится, побыстрее умирают, чтобы вернуться к нормальному виду.
Бояться можно не смерти, а боли, когда по каким-то причинам не можешь быстро умереть. Причинение боли с лишением свободы умирания давно уже осталось, по сути, единственным серьёзным преступлением; единственным, чего можно бояться и что действительно осуждается и строго карается. А всё остальное для общества бессмертных при давно наступившем материальном изобилии, когда каждый может получить, что ему заблагорассудится, в общем-то, не страшно.
Хотя, как сказать. Есть ещё один всеобщий страх, всеобщая мука - скука. Если ты не занимаешься наукой или творчеством, бессмертие может превратиться в бессрочное наказание. Отсюда и наши смертельные развлечения. Некоторые вообще прибегают к самоубийству едва ли не ежедневно, только успев воскреснуть, придумывая для этого самые диковинные способы. Кое-кто даже нарочно идёт на муки, которых в прошлом удостаивались лишь самые отъявленные преступники, лишь бы испытать что-то новое. Что ни говори, а смерть, даже когда точно знаешь, что она - не окончательна, даёт самые неповторимые эмоции, а атавистический, подсознательный её страх до конца не выветрился даже из самых отчаянных голов.
Не помню уже, когда и что послужило толчком, но со временем такое отношение к смерти стало казаться мне легкомысленным, недостойным мыслящих существ. Как пахабная оргия на месте древней святыни. И дело тут не в том, что кому-то эта святыня ещё дорога - нет, в богов, которых она прославляла, давно уже никто не верит - осталось только старинное здание, пусть и необычное, красивое. Просто, есть в этом нечто неправильное, и всё тут. Какое-то неуважение к бесчисленным поколениям смертных предков.
Меня в какой-то момент, как магнитом, стали притягивать старые кладбища. Их сохранилось несколько, по всему миру. Как музеи. Только туда редко кто заходит. Ведь напоминание о настоящей смерти даже бессмертного способно привести в дрожь. Мне кажется, что все мы, живущие вечно, подсознательно ощущаем себя обманщиками, увильнувшими от какой-то обязанности, не отдавшими долг природе. А старое кладбище, на котором уже тысячу лет не появлялось новых жильцов - своеобразное напоминание об этом обмане и, возможно, предупреждение, что и вечность когда-нибудь закончится, и долг отдавать придётся.
Особенно часто я приходил к могиле последнего смертного. Бессмертие ко времени его ухода давно уже стало доступным для всех, а его технологии - отлажены до автоматизма: в электронные резервные копии исправно записывались все мысли, ощущения, образы... Словом, тебя были готовы восстановить в любой момент, создав и предоставив новое тело, которое не отличишь от настоящего. А, вот, поди ж ты: он добровольно отказался от резервной копии, уничтожил её, а потом - умер. Самое смешное, что сам он был крупным учёным, причастным к разработке всего этого рая. Кажется, именно после этого случая доступ к резервным копиям, не только чужим, но и своей, перекрыли, чтобы кто-нибудь ещё не наделал глупостей.
Потом я стал много читать - не смотреть, не слушать, не погружаться в виртуальную вселенную, а именно читать, как делали наши далёкие предки и как теперь поступают единицы, в основном, учёные. Поначалу трудновато приходилось, а потом так втянулся, что наши современные способы поглощения информации стали казаться мне такими же искусственными, как наши синтетические тела.
Я увлёкся старинной литературой, написанной ещё до наступления всеобщего бессмертия, и открыл для себя такое богатство эмоций и переживаний, которое нам и не снилось. После долгих размышлений я понял, что именно смерть придавала им такую остроту: всё было, как в последний раз (а порой и действительно в последний). Когда ты знаешь, что в любой момент всё может кончиться, ты и переживаешь всё по-другому, по-настоящему. Это, наверное, можно сравнить с тем, как воспринимает еду голодный человек и пресыщенный обжора, вроде нас. А самым страшным ощущением, рядом с которым бледнеет всё остальное, было для них расставание навсегда, умирание близкого человека. Сколько я ни силился, представить эти чувства не получалось. Наверное, никто из нас, привыкших к вечным возвращениям, не был бы способен вообразить такое, даже лучшие писатели и артисты.
