– Дайте сюда! – грубо останавливает он Жанночку и берёт процесс в свои руки. Ловко обматывает марлю вокруг моего раненого пальца, закусывает и рвёт резким движением, затем разрывает на две тесёмки и завязывает.

– Молодец какой! – с благоговейной интонацией воспитателей восторгаются все сидящие на кухне.

– Дак он же врачом у нас быть хочет, – одобрительно заявляет тёть Нюра. – Правда, Митька?

– Нет, – огрызается он и, криво усмехаясь, смотрит на меня.

– Дух противоречия, – снисходительно отмечают взрослые.

– Молодо-зелено! – хехекает тёть Нюра, вываливая в миску горошек.

Я задерживаю взгляд на племяннике чуть дольше, чем обычно, и смотрю на него, как на сына, которого у меня никогда не было. Жанна всё понимает моментально и с этой минуты в мою сторону даже не смотрит. Она находит себе лёгкую замену: тёть Нюрин средненький, мой ещё один двоюродный, Колька, вечный холостяк, настрогавший детей чуть не по всей Верхней Волге. Застолье начинается бурно и громко. Женька пытается быть кем-то вроде тамады, но довольно быстро доходит до полной кондиции, и его отправляют "отдохнуть" до Нового года в соседнюю комнату. Всех детей сажают за "детский" стол. Митька смотрится там безнадёжным третьегодником, но в стане взрослых места ему не хватило. Совершенно потерянный, он сидит перед едва початым бокалом шампанского, которого ему отжалели с барского стола.

Незадолго до двенадцати меня толкает в бок сестрица и показывает глазами на дверь. Я вспоминаю, что костюм Деда Мороза лежит в багажнике. Значит, нужно выйти на улицу, пробежать по снегу в одной рубашке и, быстро напялив на себя тулуп и шапку, вернуться в новом обличии, чтобы все кругом были счастливы и "чтобы Новый год был ещё лучше, чем старый!". Главное – бороду не забыть.

На улице – тихо и морозно. Во всей деревне окна горят только в нескольких домах. И лишь откуда-то издалека, из-за леса, слышны раскаты петард. Костюм выстуженный, холодный. Надеваю колпак – и как будто засовываю голову в морозилку. Пора завязывать с этим сценическим образом. Говорят, детство заканчивается тогда, когда перестаёшь верить в Деда Мороза. Обернувшись я понимаю, что в нескольких метрах от меня стоит Митька.

– Как палец? – спрашивает он, не давая мне и рта раскрыть.

"Это всё в реале или мне снится? – пытается анализировать мой уже порядком расслабленный мозг. – Я же пока ещё выпил-то всего ничего…"

– Ты про который палец? – зачем-то гребу я в эту сторону и ухмыляюсь, как дебил.

Митька ухмыляется в ответ, и я, будто в зеркале, вижу свою кривую улыбку. Спустя ещё несколько секунд мы начинаем ржать, словно деревенские кони, которых выгнали на мороз.

– А я с самого детства знал, что Дед Мороз – это ты, – резко прекратив смеяться, говорит Митька. – Я даже всем рассказывал, что Дед Мороз – мой дядя.

Тут и я вдруг перестаю смеяться. Кажется, за эти полдня Митька ещё на шаг приблизился к стадии "лебедя". Тёмные коротко стриженные волосы, идеально ровные брови, зеленовато-карие глаза. Вот глаза у него – совершенно взрослые, и взгляд – пронзающий, неотступный. Я знаю, как действует этот взгляд: стоит его включить – и там, на другом конце невидимого провода, может случиться пожар.

– Опоздание непростительно, – заканчиваю я наш диалог, запахивая тулуп, и направляюсь к дому.

А взгляд догоняет меня, запрыгивает на спину и едва не сжимает кольцо вокруг шеи, отчего она мгновенно покрывается испариной.

– Кто к нам пришёл! – раздаётся игривая реплика кого-то из взрослых.

Дети, из тех, которым разрешили остаться за столом и не загнали спать, визжат от радости. Визжит и моя племянница Алёнка. Она так кстати проснулась и потребовала свою кровную порцию молока. Она явно не рада появлению красного чудища с белой бородой. А потому – орёт, насколько хватает воздуха и голосовых связок.

– Господи, как же ты меня измучила! – цокает сестрица. – Серёж, возьми хоть ты её немного поноси! А то я даже в туалет не могу сходить – не отвернуться!

Серёга, спокойный, как бронетранспортёр, уносит дочь куда-то вглубь дома, куда за пару часов до этого отправили так и не вернувшегося Женьку.

Потом – весь этот неизменный и нескончаемый балаган: речь президента, бой часов, гимн на фоне рафинированных кадров московского кремля, звон бокалов и горьковатое, шибающее в нос шампанское, которое уже готово политься через край… Вспышками – отдельные картинки той ночи: тёть Нюра, хлопающая в ладоши, воющая Алёнка с красным мокрым личиком, подхватывающий её Серёга, Митька, сидящий у края стола в моей красной дедморозовской шапке и уплетающий ошмётки салата с горошком. Коля куда-то уводит Жанну, и та, проходя мимо меня, подмигивает мне, а, может, это мне только кажется.

В конце концов я вновь обнаруживаю себя у машины, открывающим дверцу и садящимся за руль. Смотрю в зеркало над рулём: тридцатипятилетний мужик, пока ещё тянущий на роль сердцееда и респектабельного холостяка. Только рожа сейчас красная-прекрасная, и на шее по-прежнему испарина. Буквально через мгновение на соседнем пассажирском сиденье оказывается Митька.

– Ты же пьяный, – говорит он. – Куда ты собрался?

– Я. Не пьяный, – выдавливаю я, тяжело дыша, чувствуя, что в трусах у меня влажно и что прорвать может в любой момент.

– Ты помнишь, как в детстве поднимал меня и крутил над собой? – спрашивает он, чуть наклонив голову набок.

Я киваю и дышу, будто только что, по меньшей мере, пробежал марафон.

– Папа так никогда не делал…

Он подаётся вперёд и хватает меня за перебинтованную руку. Пальцы у него тонкие и ловкие. Может, он и правда станет врачом?

– Не больно?

Я качаю головой и чувствую: ещё немного – и задохнусь.

– Знаешь, какое я загадал желание? – полушёпотом спрашивает Митька.

Я поворачиваю ключ и завожу мотор. Машина отзывается и начинает согреваться. Стёкла понемногу запотевают.

– Слушай, Мить, – говорю я. – Сейчас ты… Откроешь дверь, выйдешь из машины… И пойдёшь спать. А года через три-четыре вспомнишь этот разговор, и тебе будет смешно, потому что тогда ты уже будешь… По-настоящему счастлив.

Я ухмыляюсь и смеюсь. Это всё, на что сейчас меня способно вывести выпитое. Митька отвечает молчанием и неотрывным, почти хищническим взглядом самца.

– Открыл дверь и вышел!!! – ору я и, почти вышвырнув пацана, давлю на газ и выкатываюсь за ворота, благо они всё ещё открыты.

Машина хорошо слушается, я крепко вцепился в руль, и, кажется, никогда не водил так сосредоточенно, как сейчас. Я еду в ближайший посёлок, с пятиэтажками и ёлкой на центральной площади, там с кем-то пляшу в обнимку и – о, боже! – снова глотаю шампанское, держа бокал перебинтованной рукой, ору что есть мочи "С новым годом!". А в трусах у меня по-прежнему влажно, и в горле – отрыжка от салата с зелёным горошком.

Ноты

Снега нет. Недавно зажжённый яркий фонарь бросает бесформенное рыжее пятно на совершенно сухой тротуар. Даже не верится, что ещё каких-то пару недель назад здесь нужно было ходить едва ли не в болотных сапогах. Весна всегда с этого начинается. Но сейчас новая фаза: пахнет пылью, почти как летом, на месте луж около бордюров проступил бежевый песок, и уже попадаются распахнутые створки окон, хотя холод ещё почти зимний. Недавно я слышал, как кто-то за стенкой играл на фортепиано "Весну" из Вивальди. Мелодия, которую многие невзначай напевают под нос, звучала из соседнего класса. В нашей поселковой музыкальной школе классы малюсенькие, прижатые друг к другу, словно коробки на складе. Сидишь за инструментом – и ощущаешь себя частью оркестра, временами сливающегося в одну сплошную какофонию. Вот и сейчас я дойду до музыкалки, сниму куртку в полутёмном гардеробе-закутке, переобую сменку (хотя можно было бы уже не переобувать), войду в тесный класс, куда умудрились впихнуть ещё и горшок с пальмой, и, усевшись за фортепиано, начну марш…

– Палец не тот! – кричит моя учительница и, взяв меня за палец, трясёт руку над клавиатурой. – Я тебе зачем все пальцы в нотах расписывала?