С Игорем они завязали очень быстро. Он вдруг начал ревновать, звонить на ночь глядя, говоря, что соскучился, называть "мой смугленький"… Таких Арсен вычёркивал раз и навсегда. Вот если бы в жизни снова появился Колька… Ради него можно было бы, наверное, вычеркнуть жену.

Пилот

Мама ворвалась без стука ко мне в спальню, хлопнула дверью об шкаф, крикнула: "Сашка разбился!" Я приподнялся с подушки и, ещё не веря началу этого дня, спросил: "Когда?!"

– Сегодня ночью! – и, выбежав обратно, зарыдала.

Она рыдала на кухне громко, при этом трясясь. Не видя, я знал, что всё именно так. Точно так же мама рыдала, когда умер отец. Прошло всего-то три года, и вот теперь – Сашка. Сбросив одеяло, я сел на кровати и уставился в окно. Яркое воскресное солнце, ветка тополя с ёмно-зелёными листьями неподвижна, будто нарисованная. Это значит – полный штиль. Как он мог разбиться в такую погоду? Я вышел на кухню босиком, ощутив подошвами прохладу пола. Прямо как в детстве, когда я тут же слышал вслед от мамы: "Тапки кто будет надевать?!" Но сейчас я сам должен что-то сказать маме, которая плакала, поводя плечами, отвернувшись к окну. Я приблизился и обнял её за плечи.

– Где разбился? Куда летел?

Мама шумно хлюпнула носом.

– На машине… – и снова зарыдала.

– На машине?.. Он за рулём был?

– Вроде да, я сама ещё толком не знаю. Мне тесть его позвонил…

Вот так. Летал-летал, а разбился на земле. Двое детей, жена, хоть и бывшая, сестра, племянник… Племянник – это я – заспанный, босой, небритый, в одних трусах выдернутый из постели и вброшенный в этот солнечный жёлто-синий день.

– Жарко будет… – зачем-то сказал я, посмотрев в окно на пыльный сухой асфальт и компанию бегунов, удаляющихся в сторону парка.

У кого-то продолжается нормальная жизнь, и впереди ещё – почти целое лето. Раньше мы всегда проводили его на старой даче около аэропорта: вроде как почти в городе, но в то же время – за городом, среди яблонь и узеньких грядок, на которых розовели большие клубничины, иногда сросшиеся друг с другом. Дом наш находился у самого шоссе, по которому ездили автобусы, возящие пассажиров от здания аэропорта до лётного поля. Вернее, обычно это был один автобус: старенький жёлто-красный ЛИАЗик. Шёл он не спеша, покачиваясь, как будто работал вовсе не в аэропорту, а где-нибудь в тихой дачной глухомани, знать не знавшей рёва взлетающих самолётов. Ещё по шоссе ездил микроавтобус-"буханка", который возил пилотов. Он часто останавливался перед нашей калиткой, и из него выходил Сашка. Точнее, даже не выходил, а выпрыгивал, держа в руках свою пилотскую фуражку.

"Привет, солдат!" – говорил он, протягивая свою большую розоватую руку, а потом жал мою так, что, бывало, у меня от этого похрустывали кости.

Я всё думал: почему он называет меня "солдат"? Сашка шёл сзади, легонько подталкивая меня в затылок, мимо чана с дождевой водой, в которой водились головастики, мимо угла веранды с нагретой солнцем скамейкой. На крыльце мы обычно встречали маму или ещё кого-нибудь из взрослых, и тогда начинались эти привычные диалоги:

"Куда летишь?"

"Да прилетел только!"

"Ааа… Откуда?"

"Из Чебоксар".

"Из Чебоксар? И как там погода?.."

"Да такая же, как здесь. Завтра вот в Ленинград лететь. Там, говорят, жара стоит…"

"А разве завтра четверг?.."

Ленинградский рейс всегда летал по четвергам. Это был красивый реактивный самолёт Ту-134. У него под носом – белый округлый "подбородок", а за ним – высоченные шасси. Иногда Сашка брал меня с собой показать кабину пилотов. Мы поднимались по трапу совсем одни и входили в тесное зеленовато-голубое пространство, напичканное рычажками, лампочками и кнопками.

"А ты где сидишь?"

"Вот тут", – Сашка кивал на кресло штурмана, зажатое со всех сторон так, что голова, наверное, упиралась в потолок.

"Ты там помещаешься?"

"Конечно!"

Он протискивался и плюхался в кресло, вытягивая свои длинные ноги, а как-то раз даже на колени меня сажал, но это когда я ещё совсем сопляком был.

"А здесь бывает невесомость?"

"Невесомость? – усмехался он. – Мы не космонавты, но при желании можно и невесомость устроить".

Казалось, Сашка понимал самолёт, как какого-то огромного живого зверя. И тот всегда слушался его. Выбежав с веранды и задрав голову, я всегда смотрел, как набирает высоту Ту-134, как становится меньше на фоне большого облака, а рёв понемногу затухает, пока не стихает совсем. И при этом представлял себе Сашку в его штурманском кресле, в пилотской форме и с длинными-предлинными ногами.

Я впервые почувствовал что-то необъяснимое, когда Сашка пришёл к нам не один. Его сопровождала высокая белокурая девица с волосами до самой попы. Сашка крепко обнимал её за талию и, дойдя до крыльца, объявил:

"Всем привет. Это – Алина…"

"Что за идиотское имя!" – подумал я и почувствовал лёгкое головокружение. "Невесомость!" – пронеслось у меня где-то во лбу, и я убежал за угол и долго-долго мочил руки в чане, вылавливая головастиков, но они ни в какую не хотели мне даваться. Потом все сели обедать, и Сашка вышел к столу переодетый, в майке, шортах и шлёпанцах. Он всё время обнимал свою Алину, а она брала из тарелки клубнику и долго-долго жевала её. От этого у меня немного ныло в животе, и я целый день потом ходил, словно сонная муха.

"И надолго вы едете?"

"Посмотрим, как пойдёт. Буду переучиваться на 154-й. Может, потом возьмут работать в Домодедово…"

Я знал, что Домодедово – огромный московский аэропорт, не чета нашему, с неторопливым ЛИАЗиком и растрескавшимся шоссе, по бокам которого торчат колонки с водой. Я знал, что Сашка давно мечтает летать на больших самолётах, которые могут пересечь всю Сибирь и даже океан. Туда вмещается по 200, по 300 человек, и стюардессы разносят котлеты и газировку… Это всё мне рассказывал Сашка, и из его слов я догадывался, нет, я был уверен, что мир необъятный и ветреный, как огромный двигатель самолёта.

В тот вечер все долго играли в карты, но я быстро сбежал и забрался на яблоню и смотрел в тёплое летнее небо, которое, несмотря на поздний час, всё не темнело и не темнело. Сашка с Алиной ночевали на чердаке, а я проворочался полночи и заснул только под утро, а потом меня разбудила мама и сказала:

"Иди, с Сашкой-то попрощайся!"

Я выскочил босиком на веранду, а оттуда – в сад, на горячую песчаную тропинку.

"Тапки кто будет надевать?!"

Сашка стоял около чана и мял в руках свою фуражку. Алина подносила ко рту большую красную клубничину.

"О, солдат! А я думал, ты до обеда будешь спать!"

"Сашка!" – кинулся я к нему и хотел было обнять, но почему-то остановился, подумав, что в свои 11 я уже большой и что нечего мне обниматься и разводить нюни.

"Веди себя хорошо!" – улыбнулся он широко и немного грустно, а потом потрепал меня по щеке. "Невесомость", дремавшая во мне со вчерашнего дня, всколыхнулась снова, подхватила и понесла. И я стоял и одновременно куда-то "летел", не двинувшись с места, всё ещё чувствуя на своей щеке Сашкину ладонь – горячую и немного потную.

А потом мы продали дачу и купили новую, гораздо дальше от города и шума самолётов. Сашка так и остался в Москве, женился, летал в Сибирь и за океан. Иногда мы ездили к нему, он к нам – почти нет.

– Они с Алиной-то давно развелись, я забыл?

– Давно, лет десять уже… – мама отняла ладони от своего раскрасневшегося, немного опухшего лица.

– Ну, и я уже пять лет, как разведён.

Мама махнула рукой и открыла рот, будто собираясь что-то произнести, но промолчала. А потом встала, прошлась по кухне и снова открыла рот.