– Мы сейчас не общаемся ни с кем, – жаловалась мама. – Не до того. Я, правда, Инночку хотела позвать (мамино лицо вспыхнуло), но она что-то не смогла…

В ответ Толик лишь мягко улыбнулся и снова ударил по струнам.

Это было время, которое теперь вспоминается как сплошная череда серых зимних или межсезонных дней, с мокрым шлёпающим снегом, тёмными лестничными площадками, дребезжащими троллейбусами и чёрствым чёрным хлебом, которым приходилось заедать всё подряд. Застолья у нас не то чтобы сошли на нет, но стали почти экзотикой. Мама только и говорила о том, что мы с братом должны хорошо заниматься, учить языки, потому что без языка сейчас никуда. Вон, дядя Толю почему в Англию позвали? Потому что он ещё в институте английский хорошо знал.

Однажды где-то перед Новым годом мама подошла к звонящему телефону, сняла трубку и заорала на всю квартиру:

– Толик! Толечка, ты что, приехал?.. Давно? Надолго?..

В общем, буквально через день родители собрали в зале такое застолье, какого я не помнил с детских "нагорных" времён. И большеглазая тётя Инна пришла, у которой, правда, от длинных волос осталось лишь сверкающее лаком каре. И какие-то родительские друзья по институту. И ещё мамины подруги-подруги-подруги. Чтобы всех рассадить, пришлось одалживать у соседей табуреты.

– Толик обещал, наконец, показать свою вторую половинку! – громко шепнула мама, наклонившись к одной из подруг, и сделала "кошачье" лицо, правда, порядком располневшее. – Он не хотел её показывать, но уж я сказала, что на порог его не пущу без второй половинки!

В углу у окна, словно сигнализация на машине, сверкала гирляндами ёлка. Казалось, ещё несколько мгновений – и сюда, в это гудящее пространство, ворвутся Дед Мороз со снегурочкой, и все встанут, отодвинут стулья, возьмутся за руки и будут водить хоровод вокруг стола. И вот, раздался звонок в дверь. Вспыхнув, мама побежала открывать.

– Толик! Толечка! Господи, сколько мы тебя не видели?.. Я растолстела, как кобыла, а ты вообще не изменился! Во-обще!

– Это Эдуард, – сказал Толик, расстёгивая пальто и мягко улыбаясь.

В ответ повисла тишина. У отца медленно погасла улыбка. Эдуард оказался высоким шатеном с серыми глазами и правильными чертами лица. Пожалуй, он был чуть моложе Толика и выглядел так решительно, будто он какой-нибудь специальный агент из американского сериала.

– Здравствуйте, Эдуард! – поклонилась вдруг мама так, словно играла в детском утреннике и, по сценарию, случайно наткнулась на тарабарского короля. – Проходите, проходите скорее! Там уже всё накрыто.

Я до сих пор помню вкус той самой курицы в томатном соусе, которую мама выудила из какой-то книжки рецептов. Все ели её очень тщательно, обгладывая каждую косточку, стуча вилками по тарелкам так громко, что, наверное, слышали соседи. Говорили про высокие цены, про Ельцина, про то, как отец научился заваривать чай по-английски… Дядя Толя уверял, что в Англии успел возненавидеть чай. Оказалось, что Эдуард никакой не англичанин. Он местный, правда, учился в Москве. А родители у него живут в Нагорной части, на улице Горького…

Ушли они быстро. С тех пор я никогда не видел Толика. Отец как-то обмолвился, что вроде бы он вернулся и даже купил новую квартиру, но говорил отец неохотно, с дрожащими уголками рта, будто я заставлял его рассказывать о том, как он в юности занимался онанизмом.

Проезжая по улице Горького, я иногда думаю, в каком доме может жить Толик, в какой магазин ходит, что покупает для себя, для Эдуарда. А, может, у него уже кто-нибудь другой? А, может, никого?

Нашу хибару "на горе" недавно снесли и скоро должны "шлёпнуть" на её месте башню из стекла и бетона. Трамваи давно сняли и с Похвалинского съезда, и с Канавинского моста. Зато с другой стороны теперь шумит метромост, и Гошка, наверное, водит по нему поезда.

Африканда

– Станция, что ли?

– Похоже на то…

Родители говорят шёпотом, думая, что я давно сплю. А я не сплю – только притворяюсь. Украдкой поглядываю в чёрную щель окна. Там лишь изредка мелькают огни. Но вот их становится больше, вагон дёргается, и поезд замедляется, скрипит, болтается из стороны в сторону, словно выискивая нужный путь. Наконец, останавливается совсем. Я едва сдерживаюсь, чтобы не вытянуть шею и хорошенько не рассмотреть станцию. Большая ли? Что за город? Есть ли трамваи или троллейбусы? Есть ли, как в Мурманске, повозки с мороженым, похожие на белые вагончики? Пока я выстраиваю всё это в своей полусонной голове, поезд даёт гудок и трогается. Вагон снова начинает скрипеть и качаться, так что меня отбрасывает к стенке. В проходе раздаются шаги, и вот щёлкает дверь купе, и внизу кто-то говорит "Здравствуйте". Тоже шёпотом.

– Здравствуйте, – говорит папа. – Что за станция хоть?

– Африканда.

– А…

Аккуратно выглядываю с высоты своей полки и вижу коротко стриженую голову, болотного цвета рюкзак, который руки в рукавах такого же цвета забрасывают на соседнюю верхнюю полку. Может, в этой Африке все ходят в болотном? Здесь, наверное, надо прятаться от диких зверей: львов, тигров, гиен, огромных горилл… Кто там ещё водится в Африке? Я представляю, что тигр вдруг гонится за поездом, который уже довольно сильно разогнался, и не может догнать. А если вдруг догонит? Я с головой накрываюсь одеялом и, не успев по-настоящему испугаться тигра, засыпаю.

Утром в лицо мне лезет настырное солнце. Небо над макушками леса – ярко-синее, провода тянутся волнами: вверх – вниз. Я вытягиваю шею и вижу под собой папу. Он очищает яйцо, а потом начинает мешать чай в стакане. Железный подстаканник "вспыхивает", поймав солнечного зайчика. Соседняя полка пуста. Простыня смята, одеяло отброшено к стенке.

– Доброе утро, – говорю.

– О! Прошнулся! – говорит мама, что-то жуя. – Шлежай, умываться пойдём.

В коридоре, по дороге в туалет, нам попадается парень в болотного цвета штанах и шлепках на босу ногу. Тот самый, короткостриженный. Белая майка, крепкие голые плечи. В туалете пахнет мочой, зубной пастой и затхлой водой. Вагон ходит ходуном, и я с трудом держусь на ногах.

– Мам, а мы что, через Африку проезжали?

– Через какую Африку? Аккуратнее, сейчас обольешься!

– Ну, вчера вечером, когда я спал?

– Африканда, а не Африка, – усмехается мама, – полощи как следует, а то опять пасты наглотаешься!

– А почему она так называется?

– Вот у дяди сейчас спросишь.

– У какого ещё дяди?

– Который сел в этой самой Африканде.

– Это разве дядя?

– А кто, тётя, что ли?

– Ну, он же молодой.

– Ну, мальчик. Но для тебя дядя.

Потом я тоже ем яйцо, которое никак не могу очистить. Скорлупа прилипает к пальцам, сыплется на пол. Папа приносит мне чай в стакане с таким же железным сверкающим подстаканником. Но чай очень горячий, я дую на него изо всех сил и проливаю на стол, за что тут же получаю подзатыльник от мамы. Обидевшись, выхожу из-за стола и усаживаюсь на папину полку, прижавшись спиной к стенке. Прямо напротив "дяди" в болотных штанах. Он читает газету, закину ногу на ногу. На щеке – солнечный зайчик от подстаканника.

– А почему станция называется Африка? – спрашиваю я, набравшись смелости.

Он отрывается от газеты и поднимает на меня глаза какого-то светлого желтоватого цвета.

– Что Африка?

– Ну, станция почему называется Африка? Та, на которой ты вошёл.

– Африканда, – усмехается он, откладывая газету. – Почти Африка!

– Африканда?

– Ага. Чёрт его знает, почему так называется. Наверное, потому что очень жарко летом… – он смеётся громко и звонко, так что мне тоже становится смешно, и я начинаю подхихикивать.

– Жарко – это плюс тринадцать? – включается папа.

– Почему? И тридцать бывает.

– Небось, от мошки деваться некуда?

– Не без этого…

Его зовут Сергей. Он солдат, и в Африканде у него часть. Он рассказывает, что часть – это где стоит казарма – огромное солдатское общежитие, – а ещё ракетные комплексы и самолёты.