Стас торговым чутьём улавливал всякую выгоду, его нервы в самых пятках заиграли, когда узнал, что тесть занемог, наконец, при смерти лежит. Пусть дочь оплакивает отца, она женщина, а он побежал бога опередить, первым руку хочет положить на холодную тайну непокорного чела, что только земле одной поклоны давало. Он вбежал в калитку запыхавшись, ...обнаружил, - родня большая уже прохаживается дорожками двора, вымощенными хозяином, который покидает вечность хоженых камней под ногами. И камень вечной памяти будет над ним. Задумавшиеся, опечаленные родственники, заранее говорят шёпотом, входят в мазанку, где старик лежит на жёсткой деревянной койке, и выходят, тяжело выдыхая прелый воздух, опечалены несообразительным концом старого мозга. Имел он дом немалый и комнаты, обставленные шерстяными ткаными полотнами, с печками и без них, а умирал в мазанке первично выстроенной из замешенной соломы в глине, крыша, - черепками красными крыта. Одно окошко малое сиротливо в стену впилось.

  Часы, с гирьками подвешенными, тикают беспрерывно, не хотят с ударами сердца расставаться. Солнце осеннее ярко падает в узкое окошко, освещает койку и часы с тихим временем в стрелках.

  ...Сходил дед воды набрать в колодце своём, и упал возле колоды, ведро полное водой разлилось под ним.

  Стас растолкал толпившихся у двери кухоньки женщин, с мужиками издалека движением глаз озабоченных поздоровался. Вошёл к недвижимо лежащему тестю, потрогал распрямившийся лоб, и устами блаженными, сладко произнёс: - Его организм совершенно устал от единоличия, тело холодом пошло содержаться, душа в груди движения начала, ...у него больше нет силы, к нам вернуться.

   Окружавшие умирающего старика родные и сторонние, смущают внутренние переживания зятя.

  - Выйдите все, он одному мне как пресвитеру хочет открыться, желает один остаться, он жил один без всех, и один только бог знает, куда поместит душу святого человека, не признавшего торжество безбожников.

   - Непонятно, что ли!- сладкие уста горечью горячей заговорили. - Вышли, вышли все быстро!

  Тут важный для села человек пришёл! Слова важные говорит: не пахарь, не животновод, не мотыжник, - а торговец выученный!

  Женщины: дочери и невестки, другие окружавшие ложе, стали подниматься одна за другой, выходили со сложенным раздумьем, - а лицо младшего зятя всё продолжало строгость излучать, словно должников давних из магазина выпроваживает.

   Они охали, разминали засидевшиеся ноги, стонали из жалости к родителю, тяготою упрямства удержавшего возмущение власти, каждая думала-гадала: куда отец спрятал то, что лежит ценностью двора куда большею, чем он теперь. Они вспоминали своё законное; не хочет ли младший зять всё утащить заодно со спустившеюся смертью. Давно ждут свет, украшавший их молодость, гадают, где та темнота, что прячет свою стоимость из времён старого сложенья.

  - Дед, дед... - заботливый зять стоял над умирающим, - те кулоны, гримны, перстни, алтыны, что ты снял у большой семьи, для младшей всё предназначенное, я не видел ни разу. Где они?

  Старик шевельнул веками, нюхал голос, что навис над ним. Где-то в поздних цветениях за окошком, жужжали пчёлы, перезревшие гроздья капали плесенью. Зятю показалось, что холодный лоб морщится, качнулись в беспамятстве веки, изобразили вечное упорство, они как будто говорили: - Никогда не найдёте!

  Отец! - ценности, что ты предусмотрительно сберёг с заботой о нас. Мы будем смотреть на них, и оплакивать твою смиренную душу. Скажи, где спрятана твоя любовь к нам?

  Зятю показалось ,что старик улыбнулся, шевельнул губами, он наклонился, кольнул небритой щетиной мочку уха, ждал... Ждал долго, но ничего не расслышал. Усмотрел в молчании разбуженное желание ещё немного подумать. Дед хочет сам ещё раз переливы блестящие увидеть.

  В коридоре, у закрытой двери толпилось много родичей несогласных:

  - Что там Стас этот за попа расписывается, у него иная вера, умирающий всем поровну наше разделит...

  - А то не знаю, какую исповедь у отца, этот торгаш выбить хочет - крикнул обиженным пьяным голосом младший сын, он втолкнул вытянутой над чёрными косынками косматой рукой глухую филёнчатую дверь, и стал вталкивать косынки в комнатушку отца.

  Стас смотрел уныло на всё, одел шляпу, затем снял, приложил к груди, над ложем умирающего поник, всегда умел своё сказать:

  - Тут вошли все родные, братья и сёстры с зятьями, твои дети, - начал он, - нам иногда трудно было понять его мысли, а он всё усыхал на скудной пище, не покорился всеобщему энтузиазму; и ещё труднее правильно рассуждать о своеволиях его, даже не верится, что такой человек собрался покинуть нас, не уведомив о самом главном. Но тесть всегда ходил ответственным человеком, он заверил меня знаками сокровенного завета, что именно мне вверит своё последнее пожелание. Падайте, упадите на колени перед ним, он один, завет его один, ...а вас слишком много.

  Стас вышел во двор орошённый богатым осенним солнцем, вошёл в круг мужчин ожидающих неминуемое. Его шляпа возвысилась стройностью над всеми, и он возвышенно заключил: - Все мы Там будем, - про себя подумал - неужели они думают, что им достанется не высчитанное. Сам, очень силён в арифметике. Все рассуждают о непокорном имении старика, а Стас в уме, вес спрятанного складывает.