- Отвези меня к жене, потом спать будешь, полночь только, до Пандаклия полчаса стрекотни мотоциклетной, вставай с...соня.
Ух, гадина! Откуда ты взялся? Будит и будит...
- Димок! - я ночь плотно отметить задумал, вези меня брат, хочу почувствовать искру жизни.
Юноша опять приподнялся, смотрит в темноту без нужного проникновения.
- Искра есть, света нет у мотоцикла, как по темноте дорогу определишь. Утром отвезу, когда видимость откроется, - Дима закрывает тяжёлые глаза, утро ждать надо. Снова спит.
Утро, утро..., до утра целая вечность, оно может и не наступить, если я с сомнениями ждать буду. Невозможно жизнь безотлагательно прихорашивать. Едем Дим к моей жене, я тебе её уступлю - если хочешь; мне, лишь бы ждущею, её увидеть.
Гоша выворачивает наизнанку постель сна, безостановочную мольбу нудно повторяет, вот - вот в слезах потеряется.
Дима и не помнит, сколько раз проваливался в яму сна, и путь пандаклииский сердито проклинает. Когда окончательно проснулся, мотоцикл на дороге уже стоял. Завели разгоном с буксира, и забренчали по тихой темноте ночи: щупали давнюю полевую дорогу, осмотрительно без луны ехали.
Темнота лгала, пропадала дорога, и вымоленная медленная езда, стремительной казалась. Гоша ударял в бока мотоводилу, в ухо кричал, за рёбра его хватал, трусливо смотрел с заднего сиденья в непроглядную тьму, что усилиями отчаянья вымучил. Коленями трясущимися, сосредоточенность Димину сбивал, умаляет медленнее ехать.
- Медленнее, мотор заглохнет, ты - чупырка, зачем будил, когда я без скорости света спал.
Гоша притих ненадолго. Сопел глухо, думал подменить затухшую фару мотоцикла:
- Бери правее..., теперь ещё, вот так.
...Мотоцикл съехал в неожиданную канаву, заросшую высокой травой, горячий глушитель придавил ногу беспокойному пассажиру. Гоша взвыл заодно с тягучим рёвом поршня, доведённого натянутым тросом до невыносимо холостого рвения. Он выдрал ногу, отбежал, присел и принялся плевать в закатанную штанину. Скинул вещмешок с плеч.
Мотор заглох, - свист тишины ударил в уши, с испугом закралась в мозги тёмная свежесть ночи.
Дима со злости орал на себя, на ров сухой, и на Гошину неусыпную правку.
Мотоцикл вытянули на едва различимую дорогу. Разогнали, завели, запрыгнули и снова темноту шарят.
Гоша к ожогам привычный, охал приглушённо в разбуженное Димино ухо: - Если меня довезёшь, я тебе жену до утра подарю, с моей лисицей не уснёшь...
Непонятно, он скорости не осветлённой боялся или окрик полнощный пылом куда-то унёс.
За межой пошла дорога малоезженая, загоняющая гребенчатую тряску в глубину грудей, и все пустые мысли, вдыхающие мёртво уснувшие поля, тоже приуныли.
Вдруг тяжёлый рёв мотора устало взвыл, в груды вывернутой земли въехали, застряли в свежую пахоту; утонули колёса в мякоть грунта.
- Не думай что шучу, я тебе это точно обещаю, - говорил Гоша и пыхтел, вытягивая мотоцикл на вбитую обманчивую дорожную полосу; оба догадкой и напряжением глаз выведывали дальнейшее пандаклийское направление. Сопели.
Снова Гоша неспокойно сзади трясётся: имел конечное желание, потому переживал всякую пробуксовку колеса под собой; невидимая дорога боязнь обнаруживала во всяком отклонении. Беспокоился, что объятия жены может потерять.
- Отдам! Довезёшь. До утра твоя...
Непонятно, он любовь к жене выплёскивал или бесконечно волновался, что не доедет к ней живым.
Диме, Гошины шатания, мешали, мотоцикл положено удерживать, он так и не разглядел образ малого человека, что сзади сидит, его ерунда, - постоянно повторяемая придавленным голосом - надоедала.
Ему почему-то стало неловко за пассажира, он сжалился над слабостью его блудных слов:
- Перестань!
Ниоткуда света не видно, и пустота ночная среди нив эхом стонет.
Одно желание у обоих, Пандаклии издалека уловить, - не слышно и собачьего лая, которым дразнится всякая ночь тёмного села.
