- Спиридон Спиридоноувич! - крикнула в ясное небо тоскующая по невидимым звёздам молодуха, - завтра у нас в дивизии заарплату даают...
Песарика повернул взгляд в окно - увидел на бельевой верёвке раскачивающуюся ворону: она каркнула... затем улетела другие возвышения находить. Закопчённым вороньим безразличием старик прохрипел: - Вертухайша жеребая! ...И ещё подумал: завтра сотрёт начирканный карандашом долг.
- А вы не виде...йли, вчера почту ноусили?
Песарика снова хватает, нюхает упругость, выползающую из-под ветреного женского белья, молча, говорит своей далёкой, обуздано проползшей, отягощённой молодости. Ааа.., не знает, была ли она вообще...
- Я тебе что? Шнырь!?.
Рязанская прелестница улыбается рассеянной тишине, закатывает зрачки в острые, длинные крашеные веки, от изобилия сочной волнующейся красоты в одной женщине, саманный дом преждевременно развалиться хочет; она задумчиво выставляет губы бубликом:
- Спиридоныч, может вы в куурсе, когда у Серёжки-то, манёвренные учения будут заканчиваааться?..
- Сучара! - продирает глубиной усохшего горла старик; долгим усталым кашлем нагнал презрение всему направлению, откуда медовое дыхание заливало его изнурённое равнодушие. И снова, определённо отлежавшийся Песарика, одиноко тащится дальше, к братве, у магазина - "Пять углов". Там ошиваются: Жора Шкандыба, Толик Кутор, - отсидка обоих, одну Песарикну еле нагоняет. Целый день спинами трут кирпичи изразцового цоколя "пятиугловки". Шеи тянут, словно гусаки заклёванные; ловят, у кого монету сшибить. Призывников из сёл, спускающихся вниз к озеру - в военкомат, - заманивают, подбивают нахальством на "орёл" играть, по медному пятаку с каждого требуют... . Вову Лалугера подбирающего стеклотару в парке Пушкина, - ожидают. Времени уйма, за день, на поллитровку - две наскребут.
Сам Песарика, - кругом значение носит, он положенец, ему на карандаш дают, мужики сторонние неотступно угощают... А бывает, блестящая иномарка останавливается, и выходит человек, и запросто червонец или четвертак Спиридонычу отваливает. Ууух... житуха! Водяра, курево и чебуреки, - всё сразу. День недаром стоит. Братва гуляет волю.
Редкие вытрезвленные ночи плохо сон держат, снова урывками ночь опускается, темнота ползёт медленно. Песарика дремлет, укутываясь в дряхлое пальто... Шум слышен, чуждый вой, стук, писк. Бывает усатый хмырь с блатотой приходит,- гостят дружки без Серёги. Должно полевые учения закрылись, положенное случается. Расшевелилось. Ночными выяснениями гремит дом. Давно надо... - думает Песарика, надо покурить. Он скручивает мелко нарезанный самосад в обрывок газеты, поправляет бумагу всеми пальцами, гладит скрутку, и ждёт, когда темнота окончательно стихнет, хочет, чтобы полная тишина стонала. Глаза холодным огнём наполнились, Песарика запалил цигарку, вышел двор дымом прояснить. Необычное у дверей мазанки, тут вроде человек свился. Лежит недвижимо. В тусклом мерцании самокрутки, мраморное лицо Серёги выползает, оно как воск акациевого мёда. Сам дополз?.. Или подкинули?! Потрогал лоб, - безразличием стынет. Серёжа!? И мёртвый! Состарившееся соображение обнаружило вдруг неожиданное в испорченном черепе. Песарика сел на битый овощной ящик, и никак не может понять насыщается кровь враждой никотина, или табак гневно чадит мимо его ослабнувших мыслей, изгнанных за пределами внедрённой неопределённости. Теплоту его вечного холода, шныри задумала мокрухой погасить. Он бестолково проглотил копоть окончательно догоревшего рассудка, и пошёл в омертвелый дом причину своего уныния ворочать.
За дверью тихо, и скрежет металла затхло расползся по дому. Песарика, ножом сместил дверной пробой. Оглядел подзабытую полутёмную комнату, пробрался в другую, - большую и тайную. Шёпот и всхлипывания обнаружил. Собою он внёс гнетуще кислое оживление случившемуся, разбудил заснувшую тишину истины. Новый шум, треск, писк, ворох, затухающие стоны... и совершенно дикое безмолвие снова движется по ночи.
...Двери за собой Писарика не закрывает, выходит устало, - в окровавленных липких пальцах пустые стаканы сжимает, закупоренную бутылку несёт; сигарета чужая во рту - приторным дымом дразнится горло. Он сел на холодную землю возле Серёжи, прислонился к стене холодной мазанки, и разлил в стаканы дублёную самогонку: поминальную чашу накрыл ломтиком хлеба, установил у изголовья мертвеца. Невероятно красивое юное лицо запечатлело уморённую, доверчивую грусть. В знак скорби старик полил землю коньяком из наполненного стакана, выпил, и сказал: - Не плачь Серёжка, не плачь сынок, я сделал, как полагается. Видишь... светает. Остатками из бутылки, он вымыл руки, вычистил нож, засиявший до предназначения ума, отнёс, заложил за богородичные образа оставшийся от матери: расстался с блеском своей постоянной мысли. И ничего незначащей шаркающей перестановкой стёртых ботинок, всегдашний Песарика, направился в ментовку, - мусарам сброс рисовать.
Возле раннего райотдела милиций просыпается спрессованное страхом ужатое пространство. Дрожит мрак судьбы готовый поглотить значительную массу граждан живущих под присмотром начальников принуждения; озабоченных премиальными доплатами, новыми отличиями в пагонах, и курортными путёвками для жён и детей. Песарика, для милицейского удовольствия, окончательно изношенный материал, шатается по Болграду бесполезной единицей, в глазах запрятал бессрочное презрение к взыскательным органам,- содержащие для удовольствия судьбу непокорных лиц, чтобы начальственная власть, могла неизменно сиять сытостью и совершенством личной жизни.
Поставленный дежурить у милицейского здания сержант, крутит дубинку, ищет применение пещерному орудию, подозрительно озирается на людей, что шевелятся в отдалении его усыхающего ума. Обросший старик совсем приблизился к милицейскому участку.
Дежурный поправил осанку - упрятал вывалившийся живот, взад-вперёд разошёлся, не скрывает раздражения из-за наглого безразличия к государственной форме.
- Что тебе надо!? - спрашивает сержант служебным окриком, наполненный подозрениями неряшливый объект.
- Не гундось тварь. Издохни, - тогда отвечу...
Под взглядом нескрываемой ненависти, сержант обнаруживает собственную никчемность, угрозу установленному возвышению видит. Он возвращается в место положенного выстоивания, торопится ужать отстающую середину тела, чешет длинной резиной спину, ладони гладит. Молчит. Инструкцию вспоминает.
