— То есть как?

— Брат Петруша, как известно, летом женился на Чарторыжской и тем самым сделался отчимом Симеону. И имеет право усыновить мальчишку. Он не собирается, но императрица трепещет, всячески умасливает его, деньги дарит, чтобы отослать молодых за границу… А с другой стороны — брат Андрюша. У великой княгини, говорят, с ним амуры… Тс-с, молчите. Государыня негодует. Получается, что она целиком зависит от решений папеньки нашего, ибо только он властен над сыновьями. Вот и рассудите.

Петр Федорович простонал убито:

— Заколдованный круг, Господи, прости! — Помолчал какое-то время, но потом заметил: — Впрочем, знаю рыцаря Ланселота, в чьих реальных силах одолеть нашего дракошу.

Хмыкнув, дама спросила:

— Под дракошей вы имели в виду моего родителя?

Генерал смутился:

— Миль пардон, мадам, я привел не слишком удачную аллегорию…

— Не беда, я не обижаюсь. Кто же сей славный Ланселот?

— Ясно, кто: Потемкин. Мы друзья.

— Ах, ну да, ну да. Мой супруг тоже вхож к нему. Общими усилиями, может, и получится…

— Надобно попробовать, Наталья Кирилловна. — Он невесело улыбнулся. — У меня нет иного выхода.

"Муж мой дорогой — пусть пока невенчанный, это ничего не меняет, — Петенька, любимый! Я была счастлива несказанно получить от тебя письмо и узнать, что тебя уже отпустили. Я, как видишь, тоже не в обители, а в прелестной нашей Первопрестольной, с удовольствием дышу чистым арбатским воздухом, ем румяные московские калачи и любуюсь здешними маленькими церквушками. Ах, какой Благовест стоит в Москве по утрам! Слушаешь колокольный перезвон малиновый, и душа радуется. Да, вторая столица наша не такая чинная, не такая холеная, но она русская, родная, по сравнению с чопорным, гранитным, европейским Санкт-Петербургом. Я жила бы вечно в Москве! Впрочем, будет, как ты вздумаешь. Где ты — там и счастье.

Анна больно уж страшится твоего приезда сюда, говорит, мол, опять выйдут неприятности. Не пойму, отчего? Станем жить пока разными домами, дабы соблюсти все приличия, будешь навещать маленького, как родится, а когда сбросишь узы Гименея, тут же обвенчаемся. Нешто папеньке и тем более государыне-матушке больше нечем заняться, кроме как нас гонять? Нешто мы страшнее, чем Пугачев? Разве ж любить друг друга, как мы любим, это грех? Никому ничем не мешаем, никого не губим, ничего не просим, окромя одного: дайте жить в любви и согласии, не тревожьте нашего счастья! Отчего люди так недобры? Может быть, завидуют?

Петенька, любимый, поступай как знаешь. Я приму любое твое решение. Ты мой свет в окошке. Только о тебе думаю. И еще о маленьком нашему меня под сердцем. Он, еще не родившись, тоже очень тебя любит, своего родителя драгоценного.

Низко кланяется тебе обожающая тебя Лиза».

Петр Федорович плакал над письмом, написал ответ, но потом порвал — в ожидании приема у Потемкина. Фаворит не спешил встречаться с однополчанином, лишь отделался короткой строкой: «Извини, я теперь страшно занят и пришлю за тобою, как выгорит». Очень долго не выгорало. Генерал понимал, что сейчас для властей время неспокойное: на Урале шалят разбойники во главе с самозванцем Пугачевым, и Потемкин помогает отправлять на Яик войска, а Апраксин с его личной жизнью только путается у них под ногами. Приходилось ждать и томиться у себя в четырех стенках. Дом уже казался петропавловским казематом, ничего не радовало вокруг, и кусок хлеба не лез в горло.

Наконец, свершилось: прискакал нарочный из Зимнего с приглашением на аудиенцию. Петр Федорович помчался.

В комнатах, отведенных Григорию Александровичу, было более чем роскошно: все сияло золотом, янтарем, бриллиантами. Дорогой шелк обоев. Экзотические породы дерева на паркете. Сам Потемкин обстановке подстать (не в пример тому, как ходил год назад): шитый золотом шлафрок, кружева возле шеи, перстни с изумрудами и рубинами. Походил на кота, объевшегося сметаной. Усадил Апраксина в кресло:

— Извини, что не сразу принял. Дел невпроворот. Турки наседают, Запорожская Сечь бунтует, а еще этот Емельяшка поганый… Тьфу, мерзавцы! Выжечь первых, и вторых, и третьих каленым железом! А друзей забываю… Выпить хочешь? У меня французское, прямо из Прованса.

— Что ж, не откажусь.

Пропустив пару рюмочек, поболтав о неважном, перешли к главному. Фаворит сказал:

— Как ты понимаешь, дело все в твоей Ягужинской. Больно тянет с постригом. Я подумал: а нельзя ли тебе жениться уже теперь, при жене-послушнице? То есть, строго говоря, ведь послушница — не жена фактически, не имеет права исполнять супружеский долг. Я навел справки, но никто доподлинно ничего не знает. Кто-то говорит, что ваш брак уже недействителен, кто-то — что необходимо дождаться все-таки пострига. Как считаешь?

— Я не знаю, право. Может, испросить у митрополита?

Но Потемкин поморщился:

— Он решит, что нельзя жениться. Страшный обскурант. Я тебе скажу больше, — он понизил голос, — токмо между нами… Государыня попросила его обвенчать нас тайно. То есть, дабы свет не знал и не обсуждал. Что ж ты думаешь? Отказал решительно. Дескать, объявлять мужем и женою надобно публично, перед всем миром, и негоже новобрачным скрываться. Ну, не дуралей ли?

Петр Федорович спросил:

— Отступились, значит?

— Кто? Мы? — улыбнулся Потемкин, разливая вино. — Да ни Боже мой. Потому как имеем иные прожекты на сей счет. Будешь нем как рыба?

— Я — могила. — Он перекрестился. — Жизнью своей клянусь.

Фаворит и вовсе перешел на шепот:

— Государыня в интересном положении… Сорок пять — баба ягодка опять… — С удовольствием рассмеялся. — Словом, после Крещения Господня, чтобы живота еще не было видать, мы поедем оба в Москву. Будем жить во дворце на Пречистенке, тайно обвенчаемся и по лету родим ребеночка. Поживем в Коломенском, а потом уже в Петербург, по осени.

Генерал от души пожелал им счастья, и друзья осушили рюмки за викторию в намеченном предприятии. Тут Апраксин и предложил:

— А меня возьмите с собой в Москву. Пусть ея величество включит в свиту, дабы Разумовский не придирался. Мы бы с Лизонькой тож вступили в брак. С вами за компанию.

Улыбнувшись, Григорий Александрович согласился:

— В брак вступить за компанию — это хорошо сказано. Я бы с удовольствием. Надобно узнать мнение Катюши.

— Я не сомневаюсь, что ея величество не откажет. Потому как душевнее человека не было на российском престоле.

— Это верно.

Словом, Петр Федорович покидал дворец с искоркой надежды.

По известным соображениям, государыня отказалась жить в Кремле, где вся жизнь двора и ее лично оказалась бы на ладони, и просила князя Голицына подыскать в Москве какое-нибудь подходящее каменное здание или выстроить на скорую руку деревянное. Князь учтиво предложил свою усадьбу. Согласились отдать в распоряжение императрицы собственные усадьбы и Лопухины с Долгорукими, жившие по соседству. И тогда молодой архитектор Матвей Казаков создал из трех усадеб общий дворцовый комплекс с главным деревянным зданием в центре, где располагался бы тронный зал. Строили недолго, но, как водится на Руси, с явными огрехами. А тем более осенью и зимой краска сохла плохо… Да куда деваться-то? В январе 1775 года новый Пречистенский дворец был готов принять вельможных гостей.

Ехали из Петербурга целых две недели — с остановкой в Твери, где пережидали трескучие крещенские холода и четвертование Пугачева на Болотной площади в Москве. Матушка-императрица, будучи уже на четвертом месяце, чувствовала себя сносно, но просила, чтобы санный поезд двигался неспешно, плавно, дабы не растрясти младенца. Рядом ежечасно находился Потемкин, всем командуя и всем распоряжаясь. Свиту взяли небольшую по тем временам — человек сто: в основном ближайшее окружение, слуги, медики, повара, портные, цирюльники. Пребывал в одних из саней и Апраксин. Всеми мыслями был он уже во второй столице, рядом с Лизонькой и родившимся в ноябре ребенком — сыном Сашенькой…