— Требовать? От меня? Разумовский? — Искорки в ее глазах разгорелись ярче. — Кто он такой, чтобы что-то требовать от российской императрицы? Шут гороховый. Даром что фельдмаршал. Так фельдмаршала получил как гетман Малороссии. Станет кочевряжиться — президентства лишу Академии наук. И отправлю в Батурин жить, чтобы не совал нос в столицы.

— О, Катрин, вы неподражаемы в своем гневе! — и, привстав, звонко поцеловал ее ручку.

45-летняя дама ласково улыбнулась:

— Может быть, и нам обвенчаться, Гришенька?

Просияв, 35-летний Потемкин покачал головой:

— Вы, должно быть, шутите, моя несравненная?

— Не совсем… Надобно обдумать… Ежели случится, ненароком понесу от тебя… я не исключаю…

Он склонился в подобострастном поклоне.

Между тем фельдмаршал оказался тоже не так-то прост. Испросив аудиенции у ее величества и прождав без ответа до середины марта, он ничтоже сумняшеся объявил сыну и мадам Чарторыжской, что берет назад свое родительское им благословение и не разрешает венчаться. Чарторыжская побежала к императрице. Та немедленно вызвала Разумовского к себе.

Бывший гетман Украины появился во дворце при параде, в орденах и лентах, шпага на боку и фельдмаршальский жезл в руке. А в другой держал треуголку с перьями. Вид имел суровый, воинственный.

Государыня вышла к нему, напротив, ласковая и добрая, с материнской улыбкой на устах. Пожурила мягко:

— Чтой-то вы, Кирилла Григорьевич, так распетушились? Сына обижаете. И мою любимую фрейлину. — Села в кресло.

Он ответил прямо, продолжая стоять:

— Так иного средства не видел достучаться до вашего величества.

— О, нехорошо шантажировать самодержицу русскую.

— Неприятно, согласен. Только я ведь что? Не по доброй воле, не по злому умыслу, а в позиции безысходной, видит Бог.

Хмыкнув, императрица осведомилась:

— Кто же смел вас поставить в сию позицию?

— Генерал-адъютант Апраксин, ваше величество. Ибо опозорил дщерь мою, фрейлину вашего величества. Осквернив не столько меня, сколько ваше величество.

Дама чуть заметно поморщилась:

— Те-те-те, фельдмаршал. Будет кипятиться. И разбрасываться словесами громкими. Я прекрасно знаю Апраксина. Он достойный муж и отменный воин. И амуры с вашей Лизонькой закрутил не по легкомыслию, а по страстной любви. И не то что согласен, а мечтает на ней жениться. В чем проблема?

— А проблема в том, что Апраксин в законном браке. И пока его супруга не ушла в монастырь, он прелюбодей по закону. И достоин самой жестокой кары.

Посмотрев на него сквозь лорнет, государыня спросила с легкой иронией:

— Это же какой, по вашему мнению?

Разумовский ответил жестко:

— И его, и ея отправить на покаяние в монастырь. Или даже постричь обоих.

Опустив руку с окулярами на колени и переменившись в лице, самодержица серьезно произнесла:

— Как же вам не стыдно, фельдмаршал? Люди идут обычно в святую обитель по велению сердца и души, дабы быть ближе к Богу, отрешиться от мирской суеты. Вы же предлагаете сделать монастырь каторгой, местом наказания. Говорить так грешно.

— Не грешно, — дерзко возразил бывший гетман. — Покаяние за грехи есть расплата, но и очищение.

— Сами вы безгрешны, Кирилла Григорьевич? — холодно взглянула царица.

— Я?

— Ну, не я же. Слухи доходили, будто бы живете с племянницей, аки муж и жена. Или нет? Сами не хотите покаяться?

Украинец позеленел.

— Врут. Наветы, ваше величество. Между мной и Софочкой всё безгрешно.

— Ой ли, ой ли? Под присягой на суде то же скажете? А поклявшись именем Господа?

Он смолчал. Встав, Екатерина проговорила:

— Словом, ступайте с миром, дорогой фельдмаршал. И не затевайте интриг. Чарторыжская пойдет под венец с вашим сыном. А Апраксин женится на Лизе сразу, как разрешат обстоятельства. Вот и весь мой сказ. — Повернулась, чтобы уйти.

— Нет, не весь, — снова заявил Разумовский с вызовом.

Самодержица обернулась.

— Что вы сказали?!

— Вы мне обещали, ваше величество.

— Что я вам обещала?

— Что коль скоро я благословлю Чарторыжскую с сыном, вы исполните любую мою просьбу. Хорошо, я повторно благословляю их. Свадьба через месяц. А теперь шаг за вами.

— Вы наглец, сударь! — вспыхнула царица. — Как вы смеете так себя вести с государыней? Что за гнусный торг?

— Вы отказываетесь от своих прежних слов, мадам?

— Прекратите говорить со мной в таком тоне.

— Значит, Петька Апраксин вам дороже судьбы сына великого князя — вашего внука Симеона? Странно, странно.

Дама поджала губы.

— Что же вы желаете от меня, Кирилла Григорьевич?

— Накажите Петьку. Как сочтете нужным. И мою непутевую дочку тож. Свадьбы их я не допущу.

— Я подумаю. Можете идти.

— Бесконечно счастлив слышать мудрые слова ваши. — Он склонился, витиевато помахав треуголкой.

Украинец обыграл немку.

И Екатерина, медленно пройдя к себе в кабинет, сразу распорядилась вызвать к себе Апраксина. А когда тот явился в Зимний, щелкнул каблуками, вытянулся во фрунт и стоял навытяжку, не мигая, тихо произнесла, обращаясь к нему на «ты» для большей проникновенности:

— Петр Федорович, голубчик… Не сочти за опалу или недовольство мое… Я к тебе и к Лизоньке отношусь по-прежнему с нежностью… и, придет время, поведешь ея под венец, ты не сомневайся… Но теперь должна… просто вынуждена поступить с вами по закону. Ты женатый человек, а она моя фрейлина. Свет меня не поймет и осудит, коли я одобрю ваши отношения. Я должна прислушиваться к мнению моего окружения и всего народа. Ибо мне ими править… Словом, по указу моему, Лиза Разумовская исключается из числа фрейлин. И полгода, что осталось до рождения вашего дитяти, проведет в монастыре в покаянии. Ты же выбирай сам: или год в монастыре, иль полгода в Петропавловке. Ничего иного предложить не могу.

Он не шелохнулся. А потом моргнул и выдохнул:

— Понимаю, ваше величество… Каюсь, виноват… И готов сказать в оправдание лишь одно: всё содеяно нами от большой любви. Я и Лизонька любим друг дружку, как Ромео и Джулия, как Азор и Земира…

— Знаю, знаю, — прервала его государыня. — И как человек не сержусь. Но как самодержица… Что ты выбираешь, Петруша?

Помолчав, он ответил:

— Полгода в Петропавловке.

Ласково пожала ему запястье:

— Так тому и быть. — А потом быстро отмахнулась: — Всё, ступай, ступай. Кошки на душе, сердце не на месте… Как же тяжело распоряжаться судьбами людей!..

Был уже сентябрь, как Апраксин вышел на свободу. Тучи висели над Петропавловской крепостью низконизко, задевая за ее шпиль. Моросило. Волны на Неве пробегали серые, недовольные приближающимся ледоставом. Ветер налетал резкими порывами.

Петр Федорович закутался в плащ. Он как будто бы вычеркнул из жизни шесть последних месяцев: хмурый каземат — каменный мешок, никакого общения с внешним миром — ни свиданий с близкими, ни съестных передач, ни газет, ни писем. Запрещалось вовсе предлагать заключенному перо и бумагу. Утро в маленьком окошке под потолком, служба в церкви, чай и хлеб на завтрак, днем лежать не дозволено — только сидеть или ходить; час прогулки перед обедом — два охранника спереди и два сзади, разговоры не допускаются, небольшой уголочек двора, без других узников, несколько глотков неспертого воздуха и кусок голубого неба над головой, зависть к птицам, пролетающим мимо; на обед, как правило, щи пустые и вареная рыба с пареной репой без соли, ключевая вода и хлеб; снова служба в церкви, небольшая вечеря — хлеб и кисель, ничего больше каждый день. Раз в неделю баня, также под присмотром охраны и без разговоров. Обменяться словами — только со священником, на исповеди. Но отец Порфирий оказался неразговорчив и неприветлив, рассуждал только о грехе, допущенном генералом, и с какой-то даже жестокостью, вроде бы завидовал в глубине души, что Апраксин мог себе позволить прелюбодейство, а ему, служителю церкви, на роду написано быть и умереть в девстве. В общем, никакого облегчения исповеди эти не приносили. Чтобы не утратить телесный тонус, приседал в камере и махал руками, отжимался от пола. Чтобы не утратить тонус умственный, повторял стихи, выученные когда-то, говорил сам с собой на разных языках — шведском, немецком, французском, английском, песни пел — но не в голос, а полушепотом, открывая рот, но без звука. Главное, не хотел сойти с ума. Вроде, не сошел.