Во-первых, многие предприятия как работали, так и продолжили работать без перевода на удаленный график, потому что они относились к реальному сектору экономики. Во-вторых, так вышло, что из близких этих людей никто не болел коронавирусом. В-третьих, относительная свобода перемещений в некоторых странах и регионах осталась. В-четвертых, что касается путешествий, то у многих и раньше не было финансовой возможности поехать в другую страну или на курорт. И такое возможно и вполне допустимо, особенно если понимать, что уровень жизни в каждой стране отличен, и иметь представление об уровне жизни в регионах России в частности.
К моменту введения столь жестких мер многие уже прочли специальные статьи, содержавшие в себе множество графиков и статистических данных, целью которых было подготовить население к грядущему карантину и следующей за ним цифровизации общества, когда большинство сервисов перейдет в режим онлайн: курсы, спортивные занятия, школы, институты, даже детские праздники и фотосессии. Многим компаниям и частному бизнесу суждено было разориться, но далеко не всем, как это всегда бывает при любом мировом кризисе.
Дошло до того, что большинство людей не только не были против карантина, но поддерживали его – они сами же призывали запретить свободу перемещений, сами же просили запереть себя и других по домам, перекрыв кислород частному бизнесу, системе образования, туризму, сфере культуры и развлечений. Все почему-то поверили, что вирус удастся остановить, и не было понимания, что меры эти и ограничения были не чем иным, как ношением воды в решете: вирус распростер свои длинные руки по всей планете, заглянув в самые ее отдаленные деревушки и закоулки, добравшись до всех и до всякого. Он проникал в частные дома, закрытые квартиры и даже запертые виллы, его не пугали ни маски, ни перчатки, ни антисептики. Он словно незаметно проливался на землю вместе с дождем, а затем, испаряясь, растворялся в воздухе. И так, разносимый влагой, был неуловим, необъясним, непредсказуем.
Действительно, кто-то, живя в регионах России, считал, что ограничения никак их не коснулись и не ухудшили качество их жизни… Слишком однообразной, монотонной и без вируса. Но Марина не была в числе этих людей.
К марту 2020 года она уже полтора года была матерью – взяла под опеку двоих детей: брата и сестру пяти и десяти лет. Оба они были с серьезным заболеванием и каждый день должны были принимать дорогостоящие лекарства. Этими препаратами их обеспечивало государство. И все бы ничего, и лекарства всегда были в наличии, и дети их пили безотказно, почти не задавая вопросов, и болезнь никак не проявляла себя, можно было забыть о ней, не думать, что у Марины вполне получалось, но…
Если бы не одно «но». Андрей и Аня, дети неглупые, в чем-то даже милые и добрые, однажды уже были в семье. Всего несколько дней, но какой след в душе остался после столь кратковременного счастья! И счастья, и ужаса предательства одновременно. Когда Андрею было три года, а Ане восемь, их взяла под опеку семья, где уже был ребенок четырех лет. Родители были подготовлены, прошли обучение в школе приемных родителей и знали, что ни Андрей, ни Аня не представляли угрозы для их кровного сына и не могли его заразить своей инфекцией.
Но когда спустя несколько дней Андрей подрался с их сыном и укусил его, взрослые забыли обо всем том, чему их учили в школе приемных родителей. Обезумев от страха, они забыли, что укус мальчика не опасен. Они забыли о том, что Андрей и Аня такие же дети, как их собственный, и ничем не хуже его. Они заперли сирот в детской и не выпускали даже в туалет, соблаговолив только поставить им ведро в комнату для того, чтобы они могли справлять нужду. Одновременно с этим приемные родители стали звонить в органы опеки, требуя, чтобы их представитель немедленно забрал детей обратно.
Но так вышло, что представитель органов опеки приехал слишком поздно, когда Аня и Андрей уже спали. Их просто перенесли спящими в машину, а они даже не поняли, что их куда-то увозят.
Утром следующего дня, когда брат с сестрой проснулись и вдруг увидели, что они уже не в семье, их крошечный мир, и без того склеенный по кусочкам из руин, окончательно рухнул и рассыпался в пыль. С детства никому не нужные, рожденные мамой-наркоманкой и ею же брошенные после рождения Андрея, они стали не просто ненужными, а бракованными, неисправными до такой степени, что приемные родители не готовы были их терпеть и несколько жалких дней.
А хуже всего, как было выдержать сравнение с кровным ребенком приемных родителей? Чего стоил один факт осознания того, что существовали дети хорошие и любимые, за которых родители могли уничтожить других ребят, а они – Аня и Андрей – чем-то отличались от этих детей, безусловной, всепрощающей любви не заслуживали и никогда не могли стать бесценными сокровищами для новых родителей, как бы они того ни загадывали. Для этого нужно было переродиться, перевоплотиться, дождаться следующей жизни, а в этой… ничего нельзя было изменить.
Марина, много лет общавшаяся на форумах с другими мамами детей с патологиями – бывших сирот, – все это знала сама. Она знала, что ребенок, которого возвращают в детский дом повторно, получает психологическую травму, еще более сокрушительную, чем травма при первом помещении в детский дом. Она знала, что Андрей и Аня перестали разговаривать, когда их вернули. Упорное и безрадостное их молчание, сопровождавшееся полной утерей интереса к происходящему, длилось более полугода. Именно поэтому, когда в органах опеки ей предложили отказников, она инстинктивно почувствовала, что это ее дети. Ей до дрожи в жилах необходимо было исправить ту чудовищную несправедливость, то духовное насилие, которое совершили над детьми приемные родители и биологическая мать.
Но что Марина знала тогда? Что могла понимать? Она, женщина, избалованная мужским вниманием, обласканная нежным и доверчивым мужем, до тридцати семи лет не знавшая тягот материнства. Даже то, что она помогала когда-то Юле, ездила в больницу к Кате, прошла курсы приемных родителей, – что это дало ей? Она все равно оказалась не готова.
Дети с первого дня безумно хотели поверить ей и Виталию, но одновременно души их разрывались от невозможности веры. Раннее предательство запрограммировало их сознание на неуспех. Андрей и Аня знали: что бы они ни сделали, как бы себя ни вели, – все закончится одним. Их вернут в детский дом. И оба они, еще совсем маленькие, но уже обозлившиеся и на Марину с Виталием, и на себя за то, что позволили чужим взрослым вновь забрать себя и играть с собой, испытывали тихое бесконечное отчаяние. Отчаяние это было неосознанным и не обрисованным в их умах. Чем хуже они себя вели, тем отчетливее понимали, что положение их безысходно, а конец неумолимо близок. И это заставляло детей вести себя еще хуже и доводить и Марину, и даже Виталия до исступления.
Они устраивали истерики по любому поводу. Стоило только Марине отказать им в чем-то – излишних сладостях, мультфильмах, – как они кричали и падали на пол, пиная ногами игрушки, диван, столы, стулья. Если она пыталась наказывать их за такое поведение, забирая игрушки, планшеты, то Андрей бросался на нее с кулаками, вырывал ей клоки волос, а Аня кидала в нее стулья. Синяки потом долго гудели от боли.
Каждое утро Андрей отказывался идти в детский сад, а Аня в школу, и они с Виталием волокли их до самой группы и класса. А затем каждый вечер Марина, свесив послушно голову вниз, выслушивала претензии воспитателей и учителя. Лишь изредка она теряла терпение, вспыхивала и осаживала педагогов. Так случалось не потому, что она считала их неправыми, нет. Она прекрасно знала, что человек не в силах справляться с тридцатью детьми одновременно, если хотя бы один из них такой же сложный и агрессивный, как Аня или Андрей. Но как же они не понимали, что она не могла повлиять на них за один день, у нее не было волшебной таблетки, в конце концов. Труд ее и Виталия был незаметным и каждодневным. А выслушивать намеки, что лучше бы она отдала детей, психически более-менее здоровых, в коррекционные заведения, Марина не собиралась.
