Для убедительности поставил буквы М и Ж в соответствующих углах треугольника и подвел черту.

Александров взял рисунок в руки, повертел так и сяк.

– Больница – место сакральное, потому что отсюда последние вышли. И Федотов предлагает тут сделать музей политических заключенных СССР. Я правильно понял?

– Правильно.

– Я бы посетил такое место. Можешь устроить? Я, видишь ли, когда по распределению на Вишере работал, повидал много мест заключения разных эпох. Там дядя Петра Первого сидел в яме триста лет назад. Кстати, тоже за политику. Якобы на престол Бориса Годунова претендовал. Ты не поверишь, просто в яме сидел целую зиму! И тоже что-то вроде музея потом сделали. Кандалы его в церкви хранятся, яма … не понимаю, как яму сохранить удалось за столько лет. Видимо, благодаря паломничеству. Ошибся, не триста, а почти четыреста лет той яме. С 1601 года. Вот как!

Ванченко ямой не заинтересовался, хотя выслушал терпеливо. Гнул свою линию:

– Придется съездить, если возьмемся делать там музей. Увидишь своими глазами.

– Ох, музеев в последнее время развелось немерено, особенно музеев крестьянского быта. Повернулся народ к исконному от разочарования в настоящем. Сам-то бывал там?

– Ну, ты спрашиваешь! Серия статей по линии «Мемориала» вышла. Не из пальца же…

– Видишь ли, музеефикация объектов исторического наследия – это не такое простое дело, не очевидное. Это отдельная профессия. А музей тюрьмы – это вообще особая специфика. Где ж такое?.. В нашей стране такого опыта нет. Если учитывать целевую аудиторию… Для кого музей? Я думаю, интерес репортеров-то со временем угаснет.

– Музей тюрьмы при тюрьме – это очень необычно, – Ванченко, сильно разочарованный отсутствием энтузиазма у Александрова, искал аргументы. – Возможность локализовать историю! Там ведь рядом, за забором, на самом деле содержали диссидентов. Тот же Буковский, знаешь о нем, он там отбывал! Пока не поменяли на Луиса Корвалана. Достойная история, она одна тянет на музей.

– А давай поедем посмотрим. И возьмем c cобой еще одного товарища, то есть гражданина, или как теперь принято говорить, господина… Даже не знаю, как назвать его. Коллегой, наверное.

– Тогда давай свои паспортные данные. И «коллеги» тоже. Будем заказывать пропуск.

– С коллегой на днях пересекусь, – Александров встал, достал из кармана пиджака, повешенного на спинку кресла, паспорт. Пролистал, положил его перед Ванченко. – Пиши. А насчет того позвони через пару дней, если я сам не позвоню. Тебя в редакции застать проблема.

– Скоро домашний поставлю. Очередь вот-вот подойдет, будем созваниваться в любое время суток.

– Скоро?

– Обещали в этом году, – Ванченко вздохнул. – Мать еще жива была, встала на очередь сразу, как квартиру дали. Я в пятом классе учился. Не дождалась. Теперь уже точно обещают к концу года.

Ванченко покинул кабинет декана так же стремительно, как и появился. Александров подошел к окну и долго сквозь свое отражение смотрел вслед длинноногому сутуловатому человеку, который – он еще не знал, и предположить не мог – круто развернет его жизнь. Музей. Почему бы нет? Собственное отражение Александрова двоилось в зимних рамах, тщательно заклеенных разрезанными на полоски листочками студенческих рефератов.

Глава вторая. Почем тюрьма в розницу, или Торг по-чемодановски

В последних числах марта на двух «волгах» с милицейскими номерами декан истфака Александров, журналист Ванченко и некто по фамилии Чемоданов в сопровождении двух милицейских чинов отправились в колонию, служившую градообразующим предприятием для поселка, будто нарочно забившегося в складку гористой тайги в тридцати километрах от ближайшей железнодорожной станции.

Выезжали из Теми по расквашенной весенней распутице, а проехав километров сто, оказались в самой настоящей зиме с нетронутыми сугробами, разлапистыми елями и синими тенями штакетника поперек узких, в одну стежку, тропинок от избы к избе. В село, известное бывалым водителям, нарочно свернули с большой дороги перекусить в колхозной, ныне кооперативной, столовой. Наелись до пота щами на бульоне с мозговой косточкой. Мясная котлета приятно поразила размерами. На третье взяли морс из брусники с домашним печеньем-хворостом.

– Ну вот, уже и не зря съездили, – разулыбался Александров, возвращаясь к машине.

– В Европе такого меню не встретишь, – отозвался Чемоданов, куривший коричневую сигарету, пахнущую шоколадом. – Но там тоже неплохо кормят.

Никто из компании не имел достоверного представления о Европе. Поддержать разговор могли бы только вопросами. Вопросов не последовало. Чемоданов тем не менее продолжил:

– Александр Исаич очень неприхотлив в еде. Можно понять его – с такой-то судьбой. А я, наоборот, так сказать, гурман. Все же удалось избежать того опыта, что выпал многим из наших, очень многим.

Для гурмана этот человек выглядел, пожалуй, слишком субтильным. Впрочем, как говорится, лошади едят, а леди пробуют: вероятно, гурманы аппетитом схожи с леди. Попутчики на «Александра Исаича» так же, как на Европу, не повелись, реплика опять повисла. Чемоданов докурил, постреливая во все стороны глубоко посаженными серыми глазками, отряхнул несуществующий пепел с холеной бородки и первым залез в машину.

Владислав Алексеевич Чемоданов, уроженец Темской области, – личность, безусловно выдающаяся. В юности уехал в столицу, поступил на иняз в МГУ, но закончил в итоге МГИМО, куда, как считалось, невозможно пробиться без очень хороших связей. Во всяком случае с аттестатом школы провинциального городка попасть туда помогло бы только чудо. Природа свершившегося чуда осталась за кадром напряженной, как шпионский сериал, биографии господина Чемоданова. Сначала он работал на радио, вещая соцпропаганду на Швецию и Норвегию. В 1976 году по линии МИДа выехал за рубеж как синхронный переводчик, специализирующийся на скандинавских языках. И всё! Сбежал. Убежище получил в Дании, затем перебрался в Штаты, пытался легализовать советский диплом, что-то не срослось, получил второе образование и работал преподавателем в университете, далеко не самом престижном. Писал мемуары и как-то сумел сам себя убедить, будто его преследует КГБ, будто бы он внесен в «список смертников». И хотя на самом деле никаких списков так никогда не обнаружилось, а если были, то попасть в них у Чемоданова не имелось никаких оснований, он умел оставаться интересным. Теперь ему пришлось поехать по каким-то делам на родину, и он застрял в Теми.

В местных либерально-демократических тусовках Владислав Алексеевич прослыл человеком, вхожим в ближний круг Солженицына. Удалось это ему, благодаря тонкой игре в подробности. Вот как сейчас, небрежным замечанием о пищевых пристрастиях писателя Чемоданов утвердился в понятии о себе как о человеке, который, видимо, столуется у Солженицыных.

Чемоданов играл диссидента. Игра имела успех вследствие бытовавшего в то время представления о некоем монолитном «Западе». На том «Западе», который сидел в головах советских людей, живущие за рубежом соотечественники составляли когорту если не героев, то мучеников и буквально держались за руки, изо дня в день печалясь о судьбах родины. Владислав Алексеевич, подкупавший простотой и доступностью, охотно соглашался принять письма для передачи Солженицыну лично в руки, обещал навести какие-то справки и сколь угодно «кланяться» от имени малознакомых людей Александру Исаевичу с выражением бесконечного уважения. Кто знает, может, и кланялся?

Участие Чемоданова в поездке повлекло за собой досадные последствия, о которых речь пойдет дальше. А пока делегация из журналиста, историка и диссидента в сопровождении сотрудников ГУВД двигалась на северо-восток Темской области. Они миновали город, дымивший белым, рыжим и черным и покрытый густым слоем сажи. Хвосты дыма из заводских труб висели горизонтально, шлейф сажи тянулся далеко и смыкался со шлейфом промышленных выбросов другого цвета в другом городке, так что выбраться из зоны экологического неблагополучия путешественникам удалось только в непосредственной близости от колонии. Там снова радовали искристый снег, пронзительно голубое небо и кристально чистый воздух, морозный вкус которого оттенял дымок котельной пенитенциарного учреждения.