– Ты мог упасть!

– Нет, не мог, – он проскальзывает под одеяло. Холодный свежий, я хочу повернуться к нему, но… о-го-го, – это я про себя, а на кровати все придется менять.

Несколько поцелуев, холодных, до покалывания губ и одеяло слетает с меня, его руки тянут меня вперед, в ванную и почти заталкивают под душ. Да, это то, что прямо сейчас мне нужно. Пока я блаженствую под струями воды и шутя возмущаюсь его выходками, он чем-то гремит на кухне. Немного успокоившись, я понимаю, что для работы я сегодня не годна. Решаю, что после душа, следует позвонить на работу, предупредить, что беру несколько отгулов за ночные дежурства. Потом думаю о погоде, о чем-то еще…. Проходит минут тридцать, прежде чем душ надоедает мне. Изобразив из полотенца чалму и закутавшись в халат, вхожу на кухню. Удивленно осматриваю светлую комнату. Когда-то давно, наверное, еще в первую нашу встречу, мне показалось, что предметы начинают светиться от его прикосновений. А этих предметов, этих стен, этих окон, он не просто касался, он их явно мыл. Мне вдруг приходит мысль, что он стирал с них не пыль – прошлое, мое прошлое, а может быть его отсутствие.

Самого его в кухне нет. Иду в спальню. Постель застлана наново. Смотрится, как корочка чистого снега. Мне кажется, что если я коснусь простыни, то она будет холодной и хрустнет от прикосновения. Рука так и тянется проверить, но я боюсь, если этого не произойдет – на сказку ляжет черное пятно несоответствия.

– Не бойся, они действительно прохладные и накрахмаленные, – это его голос. Он сзади. Я недоверчиво оглядываюсь.

– Когда…, – вопрос запаздывает. Сначала звучит ответ.

– Это не я, это ты. Это ты, когда-то давно готовила их ко дню, который произошел только сегодня.

Я начинаю вспоминать. Действительно, когда-то очень давно, мне захотелось повторить первую брачную ночь с мужем. Но потом…. Одним словом, потом наступило только сейчас.

– Я гляжу, ты предчувствуешь продолжение. Я тоже, но вначале завтрак, – он берет меня за руку и ведет по моей собственной квартире, как по волшебному замку.

Сказка продолжается. На журнальном столике, в зале, накрыт завтрак. Я всегда представляла себе такие завтраки, и обязательно в таком виде. Он бережно усаживает меня. Садится сам. Его рука скользит над столом – он приглашает. Я понимаю, что жутко голодна. Я ем, он пьет сок. Смотрит на меня, улыбается. Я тоже пытаюсь, но с набитым ртом получается не очень хорошо…

Его сок допит. Он поднимается, подходит к окну и распахивает его, ветер заглядывает в комнату и тут же начинает безобразничать, поласкает шторы, перелистывает газеты. Облокотившись на подоконник, КАА курит. Мой завтрак быстро заканчивается, я крадусь к нему. Тихо на цыпочках, один шаг, другой, третий, чет… не получается, он оборачивается и обнимает меня, я даже жмурюсь от удовольствия. Так и стоим. Наверное, долго. Для меня время… внезапно он отталкивает меня. Холодное, равнодушное движение.

Я превращаюсь в ледышку. Если он толкнет меня еще раз, я упаду и разобьюсь, на тысячи мелких осколков. Внутри я уже готова к этому, похоже, я даже желаю этого, но напоследок мне хочется заплакать. Последний раз, и горько-горько… Он обходит меня.

Маленький жестокий монстр. Как я сразу его не раскусила. Он жаждал только победы и теперь достиг, чего хотел. Я… Я, всего лишь, очередная жертва, каких, наверное, было уже немало на его пути, да и будет еще… Может быть, хоть в чем-то я была для него, как приз, как некое спортивное достижение. Слишком уж часто видела я этих четырнадцатилетних дурочек. Они должны быстро надоедать таким, как он. А я…

Но как он мог! Он ведь должен понимать, что вытащив меня, он дал мне новую жизнь. Подарил сказку, дал не просто поверить в нее, дал ее коснуться, а потом вот так! Жестоко!

За что?!

Ноги мои подламываются, я почти падаю на пол, как халат, из которого внезапно исчез хозяин. Боль растет, душит меня, становится так неодолимой, такой тяжелой, что меня просто размазывает по полу. И уже, как бы отстранившись, со стороны, я слышу, как вою во весь голос. Так, как выли, наверное, наши матери, когда-то давно. И именно там внизу, в вое утробном я постигаю смысл – биться оземь.

«КАА стоял и смотрел. Лицо его окаменело и страшные морщины изломали, обезобразили его. На виске бешено бился кровеносный сосуд, казалось, что ток крови вот-вот разорвет ткань и она, красная, хлынет на пол.

Мышцы его, сведенные судорогой, сжались буграми под кожей. А глаза, казалось, впитывают свет из окружающей среды. Был он похож, одновременно, и на идола, и на язычника, в предчувствии контакт со своим богом…

Вой на полу стихал. С высоких нот он перешел на низкие, и вскоре превратился в густой, булькающий всхлип… Идол ожил.

Шевельнулись пальцы, распустились узлы мышц. Тяжесть оцепенения медленно сползала, и в комнате заметно стало светлее. КАА опустился на колени около головы ЕП, коснулся рукой ее волос. Рассыпанные локоны от его прикосновений, казалось, немного порыжели и подыгрывали солнцу. КАА погладил женщину по голове, почти не касаясь, легко-легко. Но она почувствовала прикосновение, и сама как бы притянулась к нему. Коснулась и затихла. Что-то похожее на таяние льдов происходило с ней. Не прошло и пяти минут, как она уснула. С тихими всхлипами от нее уходила обида, и она сама, страшная, прошлая.

КАА бережно поднял ЕП на руки и легко, так, что нельзя было судить о тяжести его ноши, направился в спальню. Там уложил ее на кровать. Укрыл одеялом, подоткнул его с боков. Закрыл зальное окно и вернулся в спальню, присел на краешек кровати…

Изредка слезы катились по щеке спящей. Время шло…

КАА сидел и смотрел на ЕП. Та расслабленно шевельнулась, локон соскользнул и накрыл щеку. Он попытался убрать его, но спящая почувствовала прикосновение и прижалась к ладони. КАА не рискнул отнимать руку, просто продолжал гладить. А ЕП чувствуя тепло, словно двигалась навстречу руке, заставляя всякий раз опускаться руку ниже и ниже…

Отчаянно захотелось курить. КАА понял, что без сигарет ему не разрешить какой-то очень важный вопрос.

За окнами царил вечер. Одно за другим загорались окна в доме напротив. Неуловимо быстро сумерки переросли в темень. Уже не хватало желтого света уличных фонарей для освещения углов и подворотен.

Там теплились огоньки сигарет, там годами не выветривался запах спиртного, пота, блевотины и еще чего-то грязного. Даже дух был там тяжелый. Он сдавливал грудь и глушил крик. Оттуда, из скользкой тьмы, прорывалось гыканье и ржанье, лишенное человеческих интонаций и чувств. И все это часто перекрывал отборный, трехэтажный мат.

Другие истории происходили за стеклами, там царил уютный свет и мерцанье голубых экранов. Там зевали дети, мамы или папы брали их на руки, относили в теплые постели. Свет люстр сменял свет ночников и бра. Там рассказывали сказки и пели песни. Там был покой. Там царило благополучие. Там не было причин выходить на улицу, где было холодно и неуютно, где шел дождь. Ни у кого не было причин. Почти ни у кого…»

– Аленушка, мне надо идти.

– Останься, уйдешь завтра утром. Зачем тебе идти сейчас?

– Надо, Аленушка.

– Что-нибудь случилось?

– Нет, но обязательно случится. И мне надо быть там.

– Ты пугаешь меня.

– Да я и сам немного побаиваюсь, но иначе нельзя.

– О чем ты говоришь?

– Слушай меня, Аленушка. Слушай сейчас и не перебивай. Потом скажешь, что я сумасшедший, или еще какой-нибудь, но пока – слушай. Сегодня день платы…

– Какой платы?

– За тебя, за нас, за то, что нам достается счастье…

– Но кто…

– Я не знаю его, но он дал мне почувствовать, что именно сегодня я должен выйти туда, в темноту…