Стойкость ума его была равной стойкому мужеству его сердца, хотя душа его уязвлена была ничуть не меньше души Радищева. Еще один пушкинский урок, весьма возможно, что самый важный для тех, кто посвятил себя Слову.

Вам предстоят непростые годы. День ото дня дешевеет жизнь. Никто не уверен, что будущий год встретит он целым и невредимым. Но те, кто долго, не пряча глаз, жили в отгремевшем двадцатом веке, запомнили раз и навсегда, что времена не выбирают.

Будет когда-либо в нашей России нормальное гражданское общество? Нормальный парламент? Нормальные партии?

Все будет. Но не на нашем веку.

Впрочем, для русского литератора редко случались вольготные дни. Отчизна неохотно дает его несговорчивому уму и столь же неуступчивой совести необходимую передышку. Поэтому дорожите и этой скупой возможностью изложить то, что вы поняли, то, что вас жжет. И ничего никогда не откладывайте на завтрашний день. Никто не знает, каким он будет и будет ли он. Нам остается только надеяться. На то, что однажды отчизне прискучат все наши мнимости и имитации, все эти игры в свободный мир.

Ну что же, за окном рассвело. Юное утро, на вашем столе – пачка непочатой бумаги, вам предстоит рабочий день, вам тридцать лет, впереди вся жизнь. У вас есть все, что нужно для счастья. Все, чего нет у меня давно.

Нужны вам только ясная цель и честолюбие – но в той мере, которая не мешает работе.

Любите свой возраст. Тех, кто толкует об опыте и мудрости старости, пошлите подальше – волнующий замысел и ваша готовность осуществить его важнее и опыта и осмотрительности. Литература – не для трусливых.

Занятие это небезопасное. Об этом вам тоже следует помнить. Имею в виду не глухих читателей, не окрик цензуры, не гнев властей. Опасно, что при всех ее радостях она способна быть разрушительной. Бальзак был здоров, как овернский бык, рассчитан на столетнюю жизнь и выдержал едва пятьдесят. Таких пострадавших было с избытком. Пишу это не для того, чтоб смутить вас, просто хочу, чтобы вы проверили и трезво распределили силы. Надо отчетливо сознавать, что щедрость – это не расточительство. Творчество – это взаимодействие. Так же, как вы пишете книгу, она, в свою очередь, пишет вас. Входя в нее, вы один. Выходя из возведенного вами дома – уже неразличимо другой.

Вам предстоит в себе обнаружить немаловажные перемены. Быть может, вы про себя узнаете нечто, о чем и не подозревали. Что-то, естественно, приобретете, что-то утратите и – навсегда. Утреннее время надежд, южные полдни однажды сменятся пасмурной порой листопада, холодом ночи, будьте готовы встретить ее во всеоружии.

Прощайте людей, обидевших вас. Уже на излете редеющих дней я понял, как это необходимо. Прощаясь с миром, простите его за всю его дурь и несовершенство. Прости нас и ты, своих предшественников, неведомый завтрашний человек. Прости нас так же великодушно, как мы сегодня прощаем тех, кто вновь обманет наши надежды. Прости своих предков, прости и внуков, всех, кто по лености своих душ, по слабости сил, по самонадеянности, не оправдает твоих ожиданий.

Прощай! Это горькое слово «прощание» и благородное слово «прощение», объединятся раз навсегда в своем повелительном наклонении, в завете, в призыве, в своей мольбе. «Прощай!» Однажды приходит время – простить и проститься. Готовьтесь к нему.

Не знаю, насколько не ведают люди о том, что творят, – возможно, и ведают. Но уступают – своим соблазнам, своей природе, своим страстям.

Коль скоро и впрямь нашей бедной планете поручена почетная роль учебного полигона Галактики, а пессимисты в своих пророчествах обычно оказываются правы, для вас это ничего не меняет. Вам надо возделывать свой огород. Каждое утро брать в руки перо. Делать свое нелегкое дело.

Все, что пытается встать между вами и письменным столом, – от лукавого. Будь то неодолимый соблазн, друг-собутыльник, желанная женщина.

Не забивайте своей головы суетной мыслью, не изнуряйте своей души суетной страстью. Да, разумеется – новозеландский пчеловод, первым ступивший на Джомолунгму, помнил, что он входит в историю, шерп-проводник, который позволил сделать ему первым на свете эти последние полшажка, знал, как высока их цена. Он понимал, что в памяти мира всегда остаются одни лишь первые, вторые чаще всего забываются, и все-таки отошел в сторонку. Пусть первый заслужил свои лавры, люди, которые добровольно предпочитают остаться в тени, всегда внушали мне восхищение.

Грустно заканчивать свою жизнь и нелегко покидать этот пестрый, несовершенный, безумный мир. Свыкаешься с его несуразностями и остро чувствуешь, как он дорог. Известно, не по хорошу мил, а по милу хорош. Так и есть. Но тут уж ничего не поделаешь. Эту юдоль оставили люди не мне чета, и даже на миг не засбоило движение времени. Оно обладает на диво стойким, несокрушимым иммунитетом.

Но мне не дарована, не дана такая железная неуязвимость. Я – литератор с тонкой кожей, намертво вросший в письменный стол. Мне трудно смириться с тем, что однажды не будет ни его, ни пера, ни стопки непочатой бумаги. Душа моя вопит и бунтует, не принимает такой жестокой, такой изуверской несправедливости.

Я помню, как один беллетрист так объяснил свое молчание: «Понял, что кончились все слова». Вам не грозят такие открытия. Поэтому любите свой возраст. Ваши иллюзии и богаче и животворней беззубой трезвости, ее унылой кривой усмешки. Всех тех, кто с умным видом толкует об опыте всеведущей старости, пошлите подальше, – они идиоты. Поменьше опасайтесь ошибок и не обуздывайте страстей.

Необязательно стать чемпионом. Достаточно стать хорошим мастером. Не столь торжественно, но надежно.

Не знаю, сумел ли я вам ответить, умерить страхи и опасения. Наверняка сумел утомить. Эпистолярный мой монолог разросся, распух до неприличия. Один замечательный человек когда-то назвал меня минималистом. Да уж! Хорош минималист. Нечего сказать, отличился. Тот, кто горазд на добрый совет, всегда подает дурной пример.

Нет, разумеется, путешествие, которое вам предстоит, – не прогулка. И знать это нужно на берегу. Стоит спросить себя: хватит ли мне решимости не сойти с дистанции? Слышу ли я, как звенит бубенчик, властно усаживающий за стол?

Если уверились – сердцем, кожей, – что никакая иная жизнь, самая звонкая, искусительная, самая громкая судьба, ничто не мило, ничто не греет и нужно вам лишь одно на свете – день ото дня себя распинать и выворачивать наизнанку, тогда не колеблясь – к столу, к станку!

Только не сетуйте ни на бессонницу, ни на равнодушие мира – сами избрали свою Голгофу.

Как все мы, на заре своих дней, я позволял себе игры с рифмами. Я излечился от этой хвори.

И вот сейчас, нежданно-негаданно, вспомнились давно погребенные, казалось бы уже позабытые, но вдруг ожившие две строки.

Тогда они имели касательство к очередной дописанной рукописи. Сегодня они оказались к месту.

Именно так. Сдаю вам вахту.

Что ж, с Богом, Игорь. Теперь – за дело. Вам тридцать лет. За вашим окном – весеннее золотое утро. Каждой своей травинкой дышит юная праздничная земля. На вашем столе вас поджидает еще непочатая пачка бумаги.

Все, что необходимо для счастья.

Пока бубенчик звенит, вы вправе смело встречать свой завтрашний день.

После моих многолетних скитаний по съемным комнатам, по углам, столица нехотя потеснилась, признала все-таки москвичом.

Я наконец обрел пристанище в обширном писательском муравейнике. В ту пору подобное событие было сродни легализации, тем более если оно касалось малоизвестного пришельца.

Послевоенная Москва была вместилищем жарких надежд и драматических отрезвлений. Она вбирала и отбирала, была колыбелью, была скудельницей и перемалывала то с хрустом, то неприметно и беззвучно бессчетные судьбы и биографии.