– Видите, господин?

– Да, – ошалело пробормотал я.

За свою жизнь я сносил много разных гэта. Из ивы и липы, с широкими и узкими «зубами», как назывались опорные брусочки; с ремешками из кожи и ткани; на низкой подошве для хорошей погоды и на высокой для дождей. Ходил и в таких, что стоит перенести вес на носок – и сразу «клюешь» вперед, проклиная все на свете. Но сандалии, подобные тем, что носил Широно, я не надел бы под страхом самого ужасного наказания, потому что сломал бы себе шею, не сделав и десяти шагов.

Иппонба-гэта – их деревянная подошва опиралась на один-единственный, чудовищно высокий «зуб». В иппонба-гэта, случалось, расхаживали по сцене особо ловкие актеры, восхищая публику своей изысканной походкой – или записные щеголи Акаямы, согласные лучше остаться калекой на всю жизнь, чем испачкаться в грязи.

– Ты в этом ходишь? – выдохнул я.

– Хожу, господин.

– Всегда?

– Всегда, господин.

– Завтра же куплю тебе нормальную обувь. В твоих только хурму с веток доставать.

– Не делайте этого, господин.

– Почему? Мне не жалко денег.

– В другой обуви я не могу ходить, господин. В другой обуви я спотыкаюсь.

Он спотыкается. В другой обуви, значит, спотыкается, а в этой порхает как птичка. И грязь к носкам не липнет. И «зуб» встает на место от легкого хлопка. Если остатки саке еще бродили у меня в голове, то сейчас весь хмель выветрился без остатка.

– Сними маску, – велел я.

– Не надо, господин.

– Почему?

– Это лишнее.

– Ты у меня не первый слуга. Думаешь, в моем доме не видели безликих? Снимай, ты не можешь все время ходить в маске. Тебе надо есть, спать…

– Позвольте мне остаться в маске, господин.

– Снимай! – рявкнул я, теряя терпение. – Немедленно!

Он подчинился.

Во дворе воцарилось потрясенное молчание. Первой его нарушила неугомонная Каори.

– Какой! – взвизгнула девчонка, не в силах сдержать восторг. – Какой красивый!

Безликий? Если я ждал появления омерзительной массы, серой и губчатой, заменяющей каонай утраченные черты лица, я непростительно ошибся. О, у Барудзироку Широно было лицо! У него было лицо, которое следовало прятать под маской карпа с еще большей тщательностью, чем это делают каонай.

Кожа Широно была ярко-красного цвета. В сумерках она выглядела багровой, как если бы слуга кипел от ярости, не имеющей выхода. Казалось, в любой миг Широно готов сорваться, забыть о приличиях и ударить тебя чем-нибудь по голове. Ощущение усиливалось, едва на тебя падал его бешеный взгляд. Возможно, бешенством тут и не пахло, просто глаза Широно вылезли из орбит так далеко, что их блеск внушал собеседнику безотчетный страх. Страх усугублялся еще и тем, что из-под губы Широно, даже когда он не открывал рта, торчали кончики клыков, острых и блестящих.

А нос? Всем носам нос! Длиной в ладонь, не меньше, этот нос словно был создан для того, чтобы прятаться от насмешек под длинной рыбьей маской. На свой восхитительный нос Широно мог бы повесить пять, а то и шесть шнурков с монетками – и клянусь, ни один шнурок не соскользнул бы на землю.

Передо мной стоял тэнгу[10], «небесная собака».

Вернув себе самообладание после внезапного потрясения, я отметил, что во внешности моего нового слуги все-таки больше человеческого, чем это могло бы показаться на первый взгляд. Да и на руках Широно было по пять пальцев, а вовсе не по два, как рассказывали о тэнгу. По улице ему не стоило бы расхаживать без маски, но мне не составило труда довольно быстро привыкнуть к удивительному облику Широно.

– А что? – внезапно, ни к кому не обращаясь, заметила О-Сузу, наша неугомонная служанка. – Очень даже представительный мужчина. Ноги, руки. Ест, наверное, за двоих. И вообще, кто имеет длинный нос, тот имеет длинный…

Крепкий подзатыльник, отвешенный ей матушкой, помешал нам узнать, какими завидными качествами обладают длинноносые мужчины. О-Сузу прикусила язык, всхлипнув от боли и внезапности, а матушка рукой, вернее, только что очищенной морковкой указала на Каори: мы-то, зрелые дамы, все понимаем, но дитя? Невинное дитя?! Держи рот на замке, дура!

– Ты человек? – на всякий случай спросил я у Широно.

Он выпрямился, расправил плечи:

– Я Широно из деревни Барудзироку! Разумеется, я человек!

Гордость превыше неба звучала в ответе.

– У тебя есть что-то, – продолжал я, не заботясь его гордыней. Сейчас мне было не до того, чтобы щадить самолюбие Широно, кем бы он ни был, – что ты захочешь скрыть от меня! Что-то, что утаишь?

– Ни на земле, ни на небе нет ничего, что природный самурай скрыл бы от своего господина! Долг превыше всего!

Он поник, сгорбился:

– Ну, или слуга от хозяина. Спрашивайте, господин.

– Твои сандалии, носки… Это обувь, одежда – или части твоего существа?

– И то, и другое, господин. Сейчас уже больше обувь. Если все пойдет хорошо, правильно, станет просто обувь и одежда. Для этого я и пошел на службу к господину Абэ.

– Веер?

– Хватит, – приказали от ворот. – Не сейчас. Не при всех.

Во дворе стоял мой отец. Увлечены внешностью Широно, мы проморгали, когда Торюмон Хидэо вернулся домой. Было ясно, что отец устал. Было видно, что уже какое-то время он наблюдает за нами и в первую очередь за Широно, не вмешиваясь. Приблизясь к моему слуге, отец продолжил изучение примечательной внешности Широно. Если гордости слуги сейчас и наносился ущерб, Широно никак этого не выказывал.

– Соседи, – сказал отец, обращаясь к Широно. – Соседи твоего прошлого хозяина. Они видели тебя без маски?

– Нечасто, господин.

– И что они решили?

– Я очень незаметен, господин. В это трудно поверить, но когда я этого хочу, меня словно и нет. Если же соседи все-таки видели мой нынешний облик…

Нынешний, отметил я. Значит, был и другой.

– Они считали, что это маска. Еще одна маска, господин, вроде театральной, призванная скрыть отвратительную личину каонай. Если есть карп, почему не быть тэнгу?

Слово «тэнгу» он произнес с видимым отвращением.

– Это хорошо, – кивнул отец. – Я не хочу сплетен. Пусть никто не говорит об этом за пределами нашего дома. Никто, слышали?

– Жалко, – пискнула Каори. – Такой красивый…

О-Сузу тяжело вздохнула.

– Никто, – повторил отец, словно печать поставил. – Ни единого слова. В остальном… Рэйден-сан, я прошу вас обсуждать ваши служебные дела с вашим новым слугой наедине, без участия семьи. А сейчас пора ужинать. Что, еще ничего не готово?

Потом, взглядом показал я Широно. Все разговоры – в другой раз.

За ночь бог скуки, если есть такой, успел покрыть небо ровным слоем уныния. Серое, безрадостное, оно простиралось с востока на запад и с севера на юг, сколько хватало глаз. Прикидывалось тучами, только врешь, не обманешь! Какие это тучи? Ни тебе грозовой черноты, ни сизых туш дождевых облаков. Под тяжестью уныния небеса явственно просели, давили на голову.

Помню, Мигеру как-то говорил, что в тех краях, где он родился и вырос, уныние считается смертным грехом. Я не понял, что значит смертный грех, но промолчал, только кивнул. Сейчас, глядя в небо, начинаю понимать. Смертный, какой еще?

Разве это жизнь?

Не успел я выйти за ворота, как зарядил дождь, мелкий и нудный. Мы надолго, шептали капли, барабаня по земле; хорошо, если до конца дня. Пришлось вернуться за зонтом. Зонт у меня новенький, красивый, из черной промасленной бумаги с алым кругом по центру. Не вполне по центру, если честно, но чтобы заметить эту оплошность изготовителя, надо приглядеться.

Я в свое время не заметил, а потом было поздно.

Широно нахлобучил поверх маски соломенную шляпу жутких размеров – вряд ли меньше моего зонта! – и мы поспешили в управу. Сказать по правде, спешил один я, слуга же шагал размеренно, вразвалочку. При этом он не отставал от меня ни на шаг, все время маяча за плечом как приклеенный. Сандалию он действительно починил – и я старался не оборачиваться лишний раз, чтобы не видеть картину, способную свести с ума: Широно идет по мокрому булыжнику в своих головоломных гэта на единственной подпорке.