— Что ж! Значит, недаром случай привел вас сюда, уважаемый, — откликнулся капитан. — Я и в этом могу быть вам полезен. Я пользуюсь некоторым доверием у Павла Второго и с большой радостью окажу вам протекцию.

— Благодарю, монсиньор, — с поклоном ответствовал незнакомец, — но боюсь, что, к несчастью, мое дело решается не на земле.

— Что вы имеете в виду? — удивился Орсини.

— Нет достаточно могущественной протекции в этом мире, чтобы получить у верховного понтифика такое отпущение, какое мне надобно. Вот почему я во всем полагаюсь на милосердие Господне. Ведь оно безгранично, как, по крайней мере, утверждают.

При последних словах на губах путника появилось подобие улыбки, в которой угадывалась смесь иронии и пренебрежения.

— Поступайте как вам будет угодно, почтенный гость, — произнес Орсини, — вы вправе воспользоваться моим поручительством или пренебречь им, отведать от всех кушаний, что на столе, или ограничиться стаканом воды и куском хлеба, а также вольны совершать вашу обильную или скудную трапезу сидя либо стоя. Сейчас это ваш дом, а я лишь первый из ваших служителей, но прошу, переступите порог: пока вы стоите там за дверью, мне кажется, что вы еще не под моей крышей.

Путник поклонился и медленно, торжественно приблизился к столу.

— Приятно видеть, монсиньор, — произнес он, преломляя хлеб и наполняя бокал водой, — сколь ревностно вы исполняете обет вашего предка Наполеоне Орсини. Я же считал, что во все время священного праздника он довольствовался запретом убивать ближнего и не простирал свою добродетель так далеко, чтобы завещать вам столь противоположные и столь редко совмещаемые качества, как смирение и хлебосольство.

— Признаюсь, — отвечал Орсини, со все возрастающим любопытством разглядывая гостя, — что, проявляя их сейчас, я поступаю по собственному наитию, а не только по обету предка. Но мне сдается — притом, извольте заметить, я не стремлюсь выпытать ваши тайны, — что эти лохмотья скрывают неизвестного мне принца, впавшего в немилость, либо лишенного трона монарха, либо императора, совершающего паломничество подобно Фридриху Третьему Швабскому или Генриху Четвертому Германскому.

Незнакомец меланхолически покачал головой.

— Я не принц, не король и не император. Я всего лишь бедный скиталец; единственное мое преимущество перед прочими в том, что я много видел… Дозволено ли мне будет отплатить вам за великодушное гостеприимство, коль скоро мой скромный опыт дает мне возможность это сделать?

Орсини пристально посмотрел на незнакомца, делающего это предложение, и, похоже, готов был им воспользоваться.

— Ну что ж, — сказал он. — Я отказываюсь от своей первой мысли о том, что некогда вашу голову венчала корона. Приглядевшись внимательней, я готов признать в вас какого-нибудь восточного мага, владеющего всеми языками, сведущего во всех науках — исторических и естественных. Пожалуй, я не ошибусь, если предположу, что вы читаете в сердцах с такою же легкостью, как и в книгах, и, будь у меня какое-нибудь затаенное желание, разгадаете его раньше, чем я открою рот.

И действительно, глядевшие на гостя глаза разгорелись, показывая, что сердцем молодого капитана владеет потаенная страсть.

— Да, да, — промолвил путник, как бы говоря с самим собой. — Вы молоды и честолюбивы… Вас зовут Орсини, и ваша гордость страдает от того, что рядом с вами, вокруг вас, одновременно с вами блистают имена Савелли, Гаэтани, Колонна, Франджипани… Вам хотелось бы затмить всех соперников роскошью, великолепием, богатством настолько же, насколько вы, по своему убеждению, превосходите их отвагой. И на жалованье у вас — не просто стража, а настоящая армия. Кроме кондотьеров-иноземцев — англичан, французов, немцев — под вашим началом целый отряд вассалов из Браччано, Черветери, Ауриоло, Читта-Релло, Виковаро, Роккаджовине, Сантоджемини, Тривеллиано и прочих неизвестных мне ваших владений. Все они жгут, разоряют и топчут имения ваших противников, но в то же время истощают и ваше достояние. А отсюда понятно, что в конце каждого года, если не месяца, вы обнаруживаете, что те четыре или пять тысяч человек, кого вы кормите, одеваете и держите на жалованье, стоят вам больше, нежели приносят дохода. Не так ли, монсиньор? Надобны богатства царя Соломона или сокровища султана Гарун аль-Рашида, чтоб выдерживать подобные траты!

— Я же говорил, что ты маг! — воскликнул Орсини со смехом, за которым пряталась надежда. — Разве я не утверждал, что ты постиг все науки, подобно знаменитому Никола Фламелю, о ком было столько разговоров в начале нашего века? Я же говорил, что если бы ты захотел…

И он осекся, не решаясь закончить.

— И что же? — спросил путник.

— Если бы ты только пожелал… как и он… ты бы мог делать… — снова не договорил капитан.

— Что, собственно, делать?

Орсини приблизился к паломнику и, положив руку ему на плечо, шепнул:

— Золото!

Незнакомец усмехнулся. Вопрос не удивил его: на протяжении всего пятнадцатого и в начале шестнадцатого столетия основной заботой алхимии, этой незрячей матери химии, было найти способ получить золото.

— Нет, — отвечал он, — я не смог бы делать золото.

— Но почему же? — простодушно воскликнул Орсини. — Ведь ты столько знаешь!

— Потому, что человек не может и никогда не сможет получать ничего, кроме сложных и производных веществ, а золото — материя простая и исходная. Произвести ее могут лишь Бог, земля и солнце!

— Ты недобрый вестник, — разочарованно проговорил Наполеони Орсини. — Так, по-твоему, делать золото нельзя?

— Нельзя, — отвечал его собеседник.

— Ты заблуждаешься! — вскричал Орсини, не желая расставаться с давно лелеемой надеждой.

— Нет, не заблуждаюсь, — холодно сказал странник.

— Итак, ты утверждаешь, что делать золото нельзя?

— Нельзя — повторил незнакомец. — Но возможно нечто подобное этому: можно отыскать давно спрятанные сокровища.

Молодой капитан вздрогнул.

— Что? Ты в это веришь? — крикнул он, впившись пальцами в плечо незнакомца. — А ты знаешь, о чем гласит молва?

Путешественник взглянул в глаза Орсини, но не произнес ни слова.

— Утверждают, что в этой крепости зарыт клад, — закончил молодой капитан.

Гость задумчиво молчал. Потом он заговорил как бы с самим собой, что делал и ранее, видимо, по давней привычке:

— Странное дело! — начал он. — Геродот повествует, что от древних эфиопов осталось множество кладов, охраняемых грифонами. Он также указывает, соком какого растения надобно протереть глаза, чтобы эти грифоны стали видимы, а следовательно, и открылись места, где таятся сокровища…

— Ах! — выдохнул Орсини, дрожа от нетерпения. — И этот сок при тебе?

— При мне?

— Разве ты не сказал, что много странствовал?

— Я много странствовал, это правда. И может быть, в своих скитаниях не раз попирал ногой ту травку, не помышляя протереть глаза соком, брызгавшим из-под сандалий.

— О! — прошептал Орсини, метнув шлем на стол и вцепившись обеими руками себе в шевелюру.

— Однако, — продолжал странник, — я обязан хоть чем-то отплатить вам за гостеприимство. И, если вам угодно меня выслушать, я поведаю об истории гробницы, перестроенной вами в крепость, и императорской виллы, превращенной вами в гвельфский замок.

Орсини ответствовал лишь пренебрежительным кивком.

— Все же послушайте, — продолжал странный собеседник. — Кто знает, может статься, вы найдете в этой истории оборванный конец одной из ниточек, указывающей путь в раскопках, которые вы проводите, укрывшись здесь под тем предлогом, что следует наблюдать за вашим противником Просперо Колонна?

— О, тогда говори, говори! — почти закричал Орсини.

— Следуйте за мной, — промолвил незнакомец. — Нужно, чтобы во время моего рассказа вы смогли обозревать места, о которых пойдет речь.

И он направился первым, словно не нуждался в проводниках и знал внутреннее устройство крепости не хуже ее владельца. Выйдя во двор, он открыл потайную дверь и подошел к груде мрамора, громоздившейся в центре новых строений, очерчивая правильный круг; ее форма и дала название всему Касале-Ротондо.