— Так вот, — произнес старик, — это пылает погребальный костер Агриппины.

И, словно поняв, что его скупые слова были исчерпывающим ответом на все мысли, тревожившие Актею, он двинулся в путь. И действительно, Актея сразу же последовала за ним — без единого слова, без единого вздоха.

Сначала они шли берегом залива, потом через Путеолы, наконец вышли на дорогу, ведущую в Неаполь. В полульё от города они оставили его справа и свернули на тропинку, что привела их к капуанской дороге. В первом часу утра они увидели впереди Ателлу. И вскоре на дороге заметили человека, который как будто ждал их. Это был Сила, посланец Павла. Старик обменялся с ним несколькими словами. Затем Сила пошел полем, а Павел и Актея — за ним. Они остановились перед уединенным домиком, где их, как видно, ждали: стоило Силе постучать, как дверь сразу же открылась.

Вся семья, а также слуги собрались в изящно отделанном атрии, явно в ожидании. Стоило старику появиться на пороге, как все преклонили колени. Павел простер над ними руки и благословил. Затем хозяйка дома отвела его в триклиний. Там был накрыт стол для ужина, но прежде хозяйка захотела сама омыть ноги страннику. Актея, чуждая этой новой религии, обуреваемая мрачными думами, попросила, чтобы ей дозволили уединиться. Тогда красивая девушка лет пятнадцати-шестнадцати, окутанная покрывалом, словно весталка, отвела ее в свою комнату, затем вышла и тут же вернулась, неся гостье долю семейной трапезы.

Все удивляло Актею: раньше, в доме отца, о христианах говорили лишь как о секте философствующих безумцев, недавно влившейся в число разнообразных мелких школ, где спорили об идеях Пифагора, о морали Сократа, о философии Эпикура или о теориях Платона. А при дворе Цезаря их называли человеческим отребьем, приверженным самым диким суевериям и предававшимся самым гнусным бесчинствам. Их не жалко было отдать народу, если народ требовал искупительного жертвоприношения, или бросить на растерзание львам, если знать требовала празднества. Один только день провела она с христианами, но этих недолгих часов было достаточно, чтобы развеять предубеждение против них, внушенное ей греческой мудростью и императорской ненавистью. В новой секте ей ближе и понятнее всего была преданность, проявляемая друг к другу членами братства, ведь преданность — почти всегда главнейшая добродетель любящей женщины, какой бы веры она ни придерживалась. И Актея почувствовала, что ее влечет к себе эта религия, учившая сильных покровительствовать слабым, богатых — заботиться о бедных и мучеников — молиться за своих палачей.

Вечером, в тот же час, что и накануне, они отправились в путь. На этот раз переход оказался продолжительнее: путники обогнули Капую, которая из-за оплошности Ганнибала стала не менее знаменита, чем другие города — благодаря славным победам. Затем они вышли к реке Вольтурн. Как только они показались на берегу, из маленькой бухточки по направлению к ним двинулся перевозчик на своей лодке. Когда он приблизился, Павел сделал ему условный знак; незнакомец ответил тем же, и старик с девушкой сели в лодку.

Высадившись на другом берегу, Павел протянул перевозчику монету. Но тот, упав на колени, без слов поцеловал край одежды апостола и долго еще оставался в этой смиренной позе после того, как столь почитаемый им старец удалился. Они снова пошли по дороге и в три часа заметили человека, сидевшего на большом камне: такие камни римляне ставили по обочинам дороги, чтобы путникам было удобнее садиться на коней. При их приближении тот человек встал. Это был все тот же молчаливый, неутомимый гонец: как и накануне, он ждал их, чтобы проводить в приготовленное им убежище. Сегодня это был не богатый дом как накануне, а бедная хижина, не изысканный ужин в блистающем мрамором триклинии, а ломоть хлеба, смоченный слезами: бедняк делился последним куском так же благоговейно, как богач — своей роскошью.

У человека, который встретил их у порога, на лбу было клеймо раба, на шее — железный ошейник, на щиколотках — железные кольца. Он был пастухом на вилле одного богача, пас тысячи овец, принадлежавших скупому и жестокому хозяину, и у него не было даже овечьей шкуры, чтобы набросить на свои плечи. Он приготовил для гостей хлебец и воду в простом керамическом кувшине, но изящной формы. А ложе для них он устроил в углу, бросив туда охапку папоротника и тростника. И, поступив так, человек этот, без сомнения, сделал перед лицом Господа больше, чем сделал бы богач, предложив самое изысканное гостеприимство.

Павел сел за стол, рядом села Актея. А хозяин, позаботившись о них как мог, скрылся в соседней комнате. Вскоре через неплотно закрытую дверь до них донеслись стоны и рыдания. Актея тронула Павла за руку:

— Вы слышите, отец мой?

— Да, дочь моя, — ответил старик, — здесь льются горькие слезы, но тот, кто причиняет боль, может даровать и утешение.

Немного времени спустя хозяин дома вернулся и, не говоря ни слова, уселся в углу, поник головой и закрыл лицо руками.

Видя его печаль и уныние, Актея опустилась на колени рядом с ним:

— Раб, — сказала она едва слышно, — отчего ты не доверишься этому человеку? Быть может, ему под силу ободрить тебя в печали, утешить в горе?

— Благодарю тебя, — ответил раб, — но наша печаль и наше горе не из тех, что врачуют словами.

— Маловерный, — сказал Павел, вставая с места, — отчего ты сомневаешься? Разве не знаешь, какие чудеса творит Христос?

— Но ведь Христос умер, — воскликнул раб, подняв голову, — иудеи пригвоздили ему руки к кресту, и теперь он на небе, одесную отца своего! Да святится имя его!

— Разве ты не знаешь, — продолжал Павел, — что он передал свою власть апостолам?

— Дитя мое, бедное мое дитя! — воскликнул раб, разражаясь рыданиями и не отвечая старику.

Из соседней комнаты раздался глухой стон, словно эхом отозвавшийся на этот крик душевной боли.

— Отец мой, — сказала Актея, обернувшись к Павлу, — если вы можете сделать что-нибудь для этих несчастных, молю вас, сделайте это. Хоть я не знаю причины их горя, но оно надрывает мне душу. Спросите же, что с ним случилось, быть может, вам он ответит.

— Я и так знаю, что с ним случилось: ему недостает веры, — сказал Павел.

— И ты хочешь, чтобы я верил? — воскликнул скорбящий отец. — Хочешь, чтобы я надеялся? Всю свою жизнь, вплоть до сегодняшнего дня я не знал ничего, кроме горя: раб и сын раба, я не испытал ни минуты радости. В детстве я не был свободен даже в объятиях матери. В юности непрестанно трудился, подгоняемый палкой и бичом. Теперь, когда я стал мужем и отцом, у меня ежедневно отнимают половину пропитания, которое необходимо моей жене и ребенку! А до ребенка моего добрались, когда он был еще в утробе матери, ее избили, и он появился на свет проклятым, немым уродцем! Но мы любили его и таким, жертвой гнева небес, мы надеялись даже, что само это несчастье избавит его от рабского удела! Но нет! Нам не дали вкусить и этой радости. Вчера наш хозяин продал его торговцу живым товаром, одному из тех, что наживаются на людских увечьях: они набирают всевозможных уродов и калек и посылают их просить милостыню на улицах Рима. Каждый вечер этим несчастным растравляют язвы или ломают кости. И вот завтра, завтра у нас отнимут наше дитя, чтобы обречь его на муки, и наше бедное, невинное безгласное дитя не сможет даже позвать нас на помощь и проклясть своих мучителей!..

— А что если Бог исцелит твое дитя? — спросил Павел.

— О, тогда бы его оставили нам, — воскликнул отец, — ведь эти изверги продают и покупают его увечье, его злосчастье: искривленные ноги и непослушный язык. Если бы он пошел и заговорил, то стал бы таким, как все дети, и никто не пожелал бы купить его, пока он не вырастет.

— Открой дверь, — сказал Павел.

Раб встал; его пристальный, удивленный взгляд был исполнен сомнения и в то же время надежды. Он подошел к двери и открыл ее, повинуясь приказу старика. И тогда взору Актеи, хоть и затуманенному слезами, открылась соседняя комната. Здесь тоже лежала охапка соломы, служившая постелью; на соломе сидел мальчик лет четырех-пяти, беспечно улыбаясь и играя разбросанными вокруг цветами. А рядом распростерлась на земле женщина: она лежала ничком, неподвижно, будто окаменев, вцепившись руками в волосы, и походила на статую Отчаяния.