Но в тот раз она приехала не просто так…

– Я больше так не могу, бабуль. Не могу. Я люблю его, но это выматывает меня. Мне кажется это всё ложь, всё напускное…

Ариадна долго ходила вокруг да около, пока бабка не посадила её за стол и не заставила рассказать всё, как есть.

И Ариадна сдалась.

И рассказала…

Всё завертелось на третьем курсе. Он следил за студентами на студенческой вечеринке по случаю Хеллоуина, она – немного перебрала со спиртным. И, подначиваемая своими сокурсниками, на спор, подошла к профессору и оставила на его рубашке смачный след от красной губной помады прямо на глазах у веселящейся толпы. Половина зала завыла, половина отсалютовала ей стаканчиками, а профессор… Он молча окинул её своими пронзительными серыми глазами взял за ухо и выволок из зала под всё то же улюлюканье толпы. По факту ей грозило бы отчисление. За неподобающее поведение. Но был уже конец вечеринки. Большая часть была сильно пьяна, и на утро даже не вспомнила, в чём было дело. А профессор…

Едва выйдя из зала, он отпустил её ухо и усмехнулся, глядя на неё сверху вниз.

– Ну, и стоило так позориться из-за дурацкого спора, который из года в год один и тот же? Если ты даже не в состоянии была дотянуться до моего лица?

– С чего вы взяли, что я хотела дотянуться до лица? – Ада, насупившись, растирала ноющее ухо.

– Ну как же… Вы же каждый год подначиваете проигравшего сделать именно это. Только жертвы меняются или я или Мария. В зависимости от того, кто проиграл спор парень или девушка.

– Пффф, – фыркнула Ада, – в этом году мы стали оригинальней.

– Это как? – он сложил руки на груди и внимательно на неё посмотрел.

– Целью было не ваше лицо. Целью была – ваша рубашка. Чтобы когда вы пришли домой, Мария устроила вам выволочку.

Он расхохотался, осматривая её с ног до головы и понимая, что она не шутит.

– Что? – она обиженно на него посмотрела. – Ещё скажите, что вы тайно не живёте вместе. Все про это знают, можете уже не скрываться.

Выпитая текила совершенно лишала Аду всех тормозов и чувства самосохранения. Где-то на задворках сознания билась мысль, что завтра утро будет очень болезненным. И не только из-за текилы. Но ещё и из-за её наглости. Но сейчас – море ей было по колено.

– Придется рассказать Марии вашу шутку. Боюсь, что Анатомия в этом году для вас всех станет адски сложной дисциплиной.

– Пфф, это мелочно. Гнобить всех из-за шалости одного.

– В таком случае, придется «загнобить», как вы выразились, того, кто организовал шалость.

– И кого?

– Вас, Ариадна.

– Только попробуйте! Я буду жаловаться. Прессинг людей преследуется по закону!

– По какому?

– Конституционному! – еле выговорила Ариадна, нагло глядя в серые глаза профессора Философии.

– Тогда по общечеловеческому закону, вам следует исправить то, что вы натворили.

– Это как?

– Руками, Ариадна. И мылом. Если конечно, ваша химическая помада не пропитала мою кожу…

Отстирыванием рубашки дело не ограничилось. Казалось, в тот день в коридоре университета что-то произошло. Они иначе посмотрели друг на друга. Всё закрутилось со страшной скоростью. Они умело заметали следы. До конца обучения никто ни о чём так и не догадался. А когда их курс разошелся по специализациям дальше, всем было уже наплевать на то, кто с кем спит. И где. И как. То, что началось как «приключение под текилой на одну ночь», затянулось, плавно перебравшись в «долгие отношения».

Они провели вместе пять лет. Как один день. Между ними всё всегда было на грани. Пока они были в обществе – всё было на удивление ровно и гладко. Красиво. Со стороны. Всё как у людей. Но стоило двери спальни захлопнуться…

Они были одержимы. До боли. До одури. Друг другом. Когда поцелуй ранил до крови, а близость могла причинить боль. Они словно припадали к источнику, из которого хотели напиться, но страсть не утолялась. С каждым разом она становилась всё сильнее и сильнее. И ей бы радоваться. Её подруги о подобном лишь мечтательно вздыхали, фантазировали, и продолжали встречаться со скучными парнями. У неё всё было не так. Придраться было не к чему. Любая бы на её месте визжала бы от радости. Он никогда не оскорблял её, не принижал. Был вежлив и корректен на людях. Но в какой-то момент…

– Понимаешь, бабуля, я посмотрела на него и поняла, что меня смущало всегда в нём. Глаза.

– Глаза? Ты же только что распалялась о том, какие у него колдовские глаза, в которых ты хочешь утонуть.

– В том-то и дело. В какой-то момент я поняла, что глаза есть, а души за ними – нет… Понимаешь меня, бабуль? Скажи, что я не сумасшедшая. Что мне надо радоваться, что мне так повезло. Он и правда хорош во всем, бабуль. Он – потрясающий. Но. Я не могу жить с человеком, у которого нет души… Понимаешь? Там, за серыми завихрениями, за колдовскими спиралями, там должна быть душа… Но я её там не чувствую. И теперь я словно смотрю на всё со стороны и мне кажется, что это не со мной. Это – не я. И не он. Это – не мы, понимаешь, бабуль?

Бабуля печально усмехнулась. Посмотрела задумчивым взглядом на огонь свечи, немного помолчала.

– Словно, ты понимаешь, что это не твоё. Словно ты взяла чужое…

– Не совсем, бабуль. Он – моё. Вот только, не хватает ему чего-то. Словно искорку-душу вынули, а оболочку оставили. И живёт он по инерции, делает всё правильно, только как будто и не живёт вовсе…

– Мою бабку любил прекрасный мужчина. По человеческим меркам. Заботливый. Тактичный. В те-то, далёкие, времена относившийся к ней с трепетом и уважением. До самой своей смерти на руках её носил. Только вот… По слухам не любила его моя бабка, пользовала и вертела. И проклинали её за такое отношение. А по факту, плакала она, и говорила, что проклял их, видимо, кто-то, потому что как только почуяла бабка, что жизни нет ей без деда – всё очарование их жизни и закончилось. Моя мать была сама по себе холодная, потому не могу за неё ничего сказать. Ну, а я… Муж мне достался жесткий. Не виноват он был. Время было такое. А колдовские глаза я встретила лишь однажды. Но связанная узами, обетами нерушимыми, закрыла сама себя от него. А после смерти мужа – уехала сюда. Дочь уже давно жила в городе, своей жизнью. А я сбежала туда, где бы он меня не нашел. И видимо, удачно сбежала, потому как не нашел-таки. Не догнал…

– И что? К чему ты клонишь? – Ада пытливо всматривалась в лицо бабули.

– К тому, что права была моя бабка. Во-первых – в том, что в нашем роду дочери как клоны матерей. Поставь нас всех в ряд и не ошибешься. Те же тёмно-русые волосы, те же холодные серые глаза с зелёными колдовскими искрами, то же худощавое тело. Словно нас сохраняют для чего-то, не дают выражаться индивидуальности. Быть пухлыми хохотушками, или черноволосыми горячими цыганками. А во-вторых – счастья нет в семьях. Со стороны-то всё одно. Но внутри. Внутри мы бежим от того, что должно бы нас согреть. Вот и ты… Ты же сбегаешь. Верно? У тебя нет причин. Нет желания. Но ты – бежишь.

– С чего ты взяла? – Ада покраснела и спрятала лицо в ладонях.

– С того, что я видела и конверт и билеты. И уж точно знала, что ты прощаться приехала.

– Бабуля, – Ада подскочила со стула и бросилась обнимать бабулю. Пряча на её костлявом плече свои слёзы. – Я не могу, понимаешь, не могу с ним оставаться.

– Не сама ты бежишь, девка. Просто чувства твои к нему настоящие. А скелеты нашей семьи не дадут счастью случиться.

– Скелеты?

Бабуля замолчала. Медленно встала, заварила новых трав. Несколько раз тряхнула головой, словно решаясь на что-то. И всунув в руки внучке кружку, тихо произнесла:

– С тех пор как я тут осела, многое произошло. Но прежде… Помнишь, чего боялась твоя мать?

– Да. Кошмар о кострах. Иногда ей снилось, что она сгорает заживо.

– Снилось не только ей. И мне. И моей матери, хоть та и скрывала. И моей бабуле. И бабке бабули моей…

– Ты хочешь сказать…

– Не берусь утверждать, но думаю, в прошлом, нас было за что проклясть и было за что сжечь. Вот и маемся мы с тех пор. Вот и живём не своей жизнью.