«Я ненавижу этот город! Ненавижу! В нем нет никакой жизни, только унылое деревенское существование… Он навсегда застрял в прошлом, и никто не собирается двигаться вперед. И название дурацкое – Цюрупинск. Я здесь пропаду, сгину…»

Мысли молодой девушки, без движения лежавшей в сетчатом гамаке под веселыми зелеными вишнями, были по-настоящему черны.

Она была очень хорошенькой. Вьющиеся темные волосы обрамляли смуглое лицо овальной формы с ровным точеным носиком и крупными глазами. Кожа была чистой, матовой. Да и сама она была вся ладненькая, словно куколка. Казалось бы, с такой милой внешностью остается только одно – радоваться жизни и наслаждаться каждым ее днем. Но трагически опущенные уголки губ и глаза, словно присыпанные пеплом, делали лицо девушки похожим на застывшую маску. Она явно переживала настоящее горе и уже не видела из своего глухого состояния никакого выхода.

– Надя, Надюша, донечка, ты где?

Девушка испуганно встрепенулась, словно ее застали за чем-то недозволенным.

– Здесь я, мам.

– Сходи в магазин, хлеба забыли купить.

Надя с трудом освободилась из пут бесформенного гамака и тяжело вздохнула. Сегодня ей исполнилось двадцать три года. Ближе к вечеру придут гости, соберутся кумовья и родственники, отец будет громко провозглашать тосты за ее здоровье. Потом все напьются, и гостям станет глубоко безразлично, чьи именины они празднуют. А потом наступит новое утро, и она перестанет существовать, потому что ее существование давно стало невыносимым. Этот провинциальный безликий город давил ее, не давал дышать, каждый день убивал желание к чему-либо стремиться. Он уверенно, безостановочно и беспощадно заставлял ее становиться такой же, как все его остальные его жители. Девушка сопротивлялась изо всех сил, но именно сегодня ее сопротивление закончится навсегда, потому что оно было бессмысленным. Утром бывшая именинница проснется смиренной и равнодушной. Боль уйдет. Но до этого времени надо как-то дожить. Всего сутки.

Когда девушка вошла в кухню, мать с тревогой посмотрела на нее и приложила горячую ладонь к ее щеке.

– Ты не заболела? Вид у тебя какой-то унылый.

– Да нет, – Надя улыбнулась, – не выспалась.

– Ну ладно, еще есть время, подремлешь. Вот деньги. Посмотри, может, еще что забыли.

Из кастрюли вырвался пар, крышка зазвенела, мать бросилась к плите, а Надя с облегчением вышла на улицу. Отвечать на вопросы матери было невыносимо.

В центральном универсаме образовалась очередь. Хлеб только привезли из пекарни и, еще горячий, быстро выгружали на прилавок, грубо швыряя деревянные лотки. Девушка вяло подумала, что нехорошо так равнодушно обращаться с горячим хлебом, остановилась поодаль, стала рассматривать витрину соседнего мясного отдела. «Интересно, папа купил колбасы для оливье? Если не купил – не страшно, придется сходить еще раз. Всё равно день едва тянется». При мысли об отце на ее душе потеплело, словно повеяло мягким майским ветерком из открытой настежь двери магазина.

Вдруг ее внимание привлек горячий шепот где-то в очереди за спиной – говорили явно о ней.

– Вон, смотри, смотри, порченая явилась…

– Где, где?

– Да вон, смуглая, кучерявая… Смазливая такая… Впереди стоит.

– Что, так и ходит в девках?

– Да кому она такая нужна? У ее одноклассниц уже по двое детей бегают, а она всё гордится. Принца ждет. Или короля. Да только откуда тут у нас король? Отродясь не было. Вот бы ей кто спесь сбил! Вся в отца!

– Да собьют, зов природы не перешибешь, – женщина гаденько хихикнула, – а тогда и посмотрим, что она запоет.

Местные сплетницы, не стесняясь, обсуждали Надю Головенко, вся очередь заинтересованно слушала, за прилавком полным ходом шла суета с хлебом. Девушке вдруг показалось, что едва ползущее время вздыбилось, взорвалось на тысячи осколков и… замерло. Стало жарко, к горлу подкатилась жгучая волна, готовая выплеснуться наружу и уничтожить ее саму и всех тех, кому не повезло находиться рядом. Она резко развернулась на каблуках и вплотную подошла к сплетницам. Та, что худее и ниже ростом, отшатнулась и спряталась за спину своей более крупной приятельницы, совершенно опешившей от такого неожиданного поворота.

– Надюша, да ты что… Мы так, не о тебе… О племяннице… Катьке.

Вид у женщины сделался жалкий, очередь осуждающе загомонила, и Надя, не сказав ни слова, пулей вылетела из магазина. Забежав за угол пятиэтажки, она громко разрыдалась и бросилась прочь – подальше от центральной улицы, полной знакомых и полузнакомых соседей. Замедлила шаг она только ближе к дому, когда ноги начали подкашиваться от быстрого бега, а горло сдавило так, что невозможно стало дышать. Остановившись возле высокого вяза, она прижалась к нему боком и постепенно отдышалась. «Все, хватит! Еще чье-нибудь мерзкое слово, и я сойду с ума. Надо уезжать отсюда немедленно, пока еще есть силы. В конце концов, никто меня здесь не держит, только моя неуверенность в себе. И страх. И дурацкая любовь к родителям, которая им совершенно не нужна – своей хватает. Не будет этого больше!»

Надя встряхнула густыми волосами, выпрямилась. Решение пришло внезапно и сделало ее смелой. Девушка вернулась в тот же магазин, из которого сбежала со слезами на глазах, спокойно рассчиталась за хлеб, купила колбасы, улыбнулась знакомой продавщице и не торопясь направилась домой. Как прошло празднование ее двадцати трехлетия, она не запомнила. Уставшая до предела, Надежа заснула в тот же момент, когда после мытья посуды ее голова коснулась подушки. А утром у нее началась другая жизнь.

Замечательное время – детство! Светлое и чистое, оно способно наградить маленького человека неугасимым источником внутренней энергии, который сможет осветить не только его будущую жизнь, но и, возможно, кого-то рядом, кто в этом особенно остро нуждается. Конечно, бывает и по-другому – отношение родных может лишить ребенка радости, год за годом превращая его в бездушное существо. Но маленькой Надюшке Головенко повезло больше других. Взлелеянная любовью родителей, девочка благополучно выросла в городке, утопавшем в вишневых садах на юге Херсонщины, и даже не подозревала, что за границами ее уютного мироустройства бьется бурным потоком совсем иная жизнь – незнакомая, сложная и крайне нелегкая.

Похожий на тысячи таких же небольших южных городов, Цюрупинск был тихим, пыльным и традиционно провинциальным. К счастью для жителей, здесь был расположен один из крупных консервных заводов – выстроенный еще после войны, модернизированный десяток лет назад и обеспечивавший стабильным заработком добрую половину жителей города. Кроме того, трудились всевозможные пекарни, рыбные артели, парикмахерские, мастерские, худо-бедно поддерживавшие деловую жизнь городка. Остальная половина жителей каждый день уезжала на работу в Херсон, чтобы возвратиться к вечеру до предела уставшими и недовольными тем, что с раннего утра снова придется куда-то ехать.

Жизнь в Цюрупинске была неторопливой и по-сельски однообразной. Она оживала весной и сбавляла темп с приходом холодов и песчаных бурь. Бережливые горожане трепетно относились к урожаю и не давали себе покоя, пока последняя ягода не была закатана, заморожена, перетерта с сахаром. Особенно любимы здесь были вишни. Они росли по всему городку, куда падали на землю косточки, обильно плодоносили, закрывали дома от палящего солнца. Когда приходила пора, считалось дурным тоном не выйти с ведром в вишневый садок и не покрасоваться перед соседями собранными ягодами, словно вишни были щедрой данью матери-природе, которую горожане всячески старались ублажить.

Личная жизнь горожан, где все давно являлись близкими и дальними родственниками – кумовьями, сватьями, крестными и крестниками – проходила в миру. Например, тридцатилетнего сына тети Любы, соседки семьи Головенко, за пьянство корили всей улицей, считая своим долгом воспитывать, но и не чурались пропустить с ним стопку по праздникам. Самих Головенко в городке недолюбливали. Но если бы ту же тетю Любу спросили, в чем это выражается, она бы ответить не смогла, втайне осуждая их за то, что слишком сдержанна была Надюшкина мама в разговорах о делах семьи, слишком горяч был ее муж в суждениях о политике и начальстве. Впрочем, криминала в этом не было никакого – против местных правил они вроде бы и не шли, хотя Надин отец всегда поступал по-своему. Это раздражало, но с этим мирились – слишком важную должность он занимал, слишком многие от него в округе зависели.