Злость ядом поднималась по венам. Каждое его слово шло вразрез с самой сутью Лиен-эри. Принцесса должна была быть совершенством. «Другим не удавалось, но я буду» — думала она, — «Я Кан Лиен, я должна… Должна». Но кому? Лиен задумалась. Отцу, для которого она проклятье, лишь потому что не родилась сыном? Королевству, из которого сбежала? Лиен часто дышала, чувствуя гудящую пустоту в голове. Матушке? Но она и так принимала А-Лиен любой.

Принцесса вдохнула полной грудью. «Пожалуй, Ёнико прав» — подумала она и закатила глаза. У них сохранилось шутливое противостояние.

— Отлично, я всё поняла и достигла просветления! Теперь можно идти досыпать?

Ёнико злорадно ухмыльнулся. «Ага, как бы не так» — принцесса выпятила нижнюю губу.

— Сегодня ты создашь скульптуру! — вдохновенно сказал учитель.

По спине пробежала дрожь. Из Лиен скульптор такой же, как из Йонду — исполнитель танца живота. Лиен с сомнением покосилась на Ёнико. Подняла руку, дожидаясь, пока он разрешит спросить.

— Можно я ещё раз побарахтаюсь в море с деревянной доской?

— Конечно, — легко согласился учитель, — в свободное время.

Лиен вздохнула. «Спасибо хоть не горшки лепить посадил» — подумала она и сосредоточила проснувшиеся извилины на задаче: придумать скульптуру.

Стиль Ёнико казался простым: наваял коробок, поставил колонн да рассыпал лестницы — но собрать все формы во что-то эстетичное и устойчивое оказалось не так просто. Наконец, Лиен придумала то, что её устроило: на восьми лапках, как у паука, должна была висеть витая раковина, отверстием вверх.

У неё затекло всё. Лиен хотела спать, затем спать и есть. Затем всерьёз задумалась, может ли Демиург создать ей запасную пару глаз: эти высохли и болели от гипнотизирования скульптуры, по миллиметру поднимающейся наружу. Лиен ошибалась. «Смириться, просто смириться» — повторяла она, как мантру, когда хотелось швырнуть работу в скалу от очередной помарки.

— Ой! — пискнула Мэл, обнимая какой-то куст в мешке. — А, это вы.

Лиен только-только закончила.

— Не против, если я пока оставлю его здесь? — спросила Мэл.

Мэл и Хеяра теперь целыми днями бродили по лесу и вздыхали над всякими растениями — «Ах, какая интересная форма жизни!». Лиен кивнула. Херувимка водрузила мешок в раковину и отошла.

Что-то изменилось в тот момент. То ли листья, напоминающие перья павлина, подчеркнули линии скульптуры. То ли зелёный хорошо сочетался с серым. Но трое: Ёнико, Мэл и Лиен, смотрели на композицию не отрываясь. Учитель даже прищурился и прошёлся туда-сюда. Куст будто сам выбрал эту скульптуру, как рак-отшельник. Лиен переглянулась с Мэл — та чуть поднялась в воздух, тихонько хлопая в ладоши. Принцесса улыбнулась: она осталась довольна.

***

Омниа открыл глаза. Стояла глубокая ночь, ничего подозрительного, разве что квакающих лягушек под окном собралось больше. Он уже хотел перевернуться на другой бок и задремать, когда отголосок пения послышался снова. «Я только посмотрю» — уверял себя херувим, натягивая штаны и на цыпочках шагая мимо Сеилема к выходу.

Лунный свет отражался от гладких, будто покрытых воском листьев, делая Сиитлу чёрно-белой. Донеслась мелодия. Омниа не заметил, как спустился на ступень ниже, и ниже. И вот он уже сбегал вниз по винтовой лестнице бесшумной пружинистой поступью. Озирался, прятался за колоннами. «Увижу, кто это, и сразу назад».

Омниа спустился к берегу. Русалка сидела на камне, и, завидев его, потянулась к нему всем телом. Манси пела для него одного. Конечности будто онемели, наливаясь теплом. Песня лие была великолепна. Нет, идеальна! Как будто лие знала все его потаённые желания.

Манси скользнула по нему взглядом и посмотрела из-под полуприкрытых ресниц. Закусила губу, скромничая. Щёки Омниа запылали. Русалка провела рукой по шее, округлым бёдрам, поманила херувима к себе.

В мыслях всплывали шепотки сокурсников из Цитадели: «Ничто не может с этим сравниться», «Лучшее, что со мной случалось», «Дай нам волю — ничем больше не занимались бы». Омниа отрывисто дышал, чувствуя жар, поднимающийся от низа живота. Он шагнул ближе.

Вода с рёвом накрыла русалку. Спеленала в потоках, подняла над рекой. Манси барахталась в шаре, как белка в колесе, колотила хвостом.

Омниа обернулся. Сеилем застыл, как монумент, воздев руки к небу. Лицо его ещё никогда не было таким серьёзным, а оттого почти правильным. Он опустил шар, река выплеснулась из берегов, обрызгав Омниа. Сеилем даже не моргнул.

Манси закашлялась, выплёвывая воду. Сказала что-то Сеилему на киетлийском, отчего тот призвал к обеим рукам потоки. Русалка нырнула в реку и была такова.

— Напомни, в какой момент я просил тебя вмешаться?! — подал голос Омниа.

Вечер только-только перестал быть томным, когда явился Сеилем и всё испортил. Он повернулся к херувиму и отозвал воду, отчего его сухие мышцы расслабились.

— Я спас тебя, — сказал он со святой верой в это.

— Да ну. От посягательства на твоих русалок, первый-парень-на-деревне?

Остатки напева ещё говорили в Омниа. Принц видел, как русалки трутся возле Сеилема, как его внимание льстит им. Сеилем пока выслушивал его молча, стиснув зубы, отчего его скулы выделялись сильнее.

— Что ещё, уязвлённый принц? — спросил он, приподняв и опустив бровь.

— Я не… — Омниа осёкся, понимая, что именно так он и выглядел.

Ладони погорячели и взмокли. «Я ещё отыграюсь» — думал Омниа, глядя исподлобья.

— Ты пожалел бы об этом наутро.

— С чего бы жалеть приятно проведённого времени? — возразил Омниа.

Сеилем фыркнул. «Проклятье, как он и до этого догадался?» — Омниа сжал кулаки. Сеилем стоял боком, пряча руки в карманы, и привычно, знакомо уже наклонил голову, подставляя луне белую шею.

— Потому что это не любовь, — сказал он заботливо и буднично. — Поверь мне.

Омниа опустил ресницы. Он ухмыльнулся уголком рта, когда мышцы налились силой: внутри вспыхнуло, торжествуя, злорадство. Он нашёл. Нашёл тот самый последний кирпичик в стене, которую строил между ними. Нашёл больное место, ударь по которому — и Сеилем падёт.

— Откуда тебе знать? Потому что твой отец сказал, что любил Аамо?

Как только слова слетели с языка — он пожалел о них.

Сеилем развернулся. Его странные черты исказились, скривились в почти уродливую гримасу, а плечи поникли, сворачиваясь внутрь, как капюшон кобры. Он испепелял взглядом по-русалочьи ярких глаз. Но Сеилем выстоял.

Он схватил Омниа за запястье и потащил за собой.

— Эй, куда ты меня ведёшь?! — Омниа еле-как переставлял за ним ноги.

— Идём.

Сеилем даже не обернулся и не оборачивался всю дорогу. Он раздвигал ветви растений, расчищая себе путь, и те хлестали Омниа по лицу, раздавая пощёчины. Ведомый спотыкался, его длинные волосы путались в ветках и оставались там, потому что Сеилем и не думал сбавлять темп. Он шагал на всю ширину и не ослаблял хватку на запястье принца, пока они не пришли.

Омниа ничего не видел за его широкими плечами, но Сеилем выдернул его из-за своей спины, отчего херувим чуть не пропахал носом камень, и развернул за плечи.

Воздух обжигал горло, а стук сердца отдавался в ушах. Пальцы Сеилема больно впивались в кожу, и спиной Омниа чувствовал те ничтожные сантиметры, что их разделяли. Слишком близко.

— Смотри, — отчеканил Сеилем ему на ухо.

Перед ними лежало блюдце зеркальной воды, в котором плясали звёзды. А в центре возвышалась она — скульптура русалки.

Мягкие локоны развевались так, будто она живая, сидит себе под водой. В глубоко посаженных глазах и губах, которые и в камне хотелось поцеловать, узнавались родные черты. Даже в лунном свете было видно, как искусно она выполнена: каждая прядь волос, фактура коралловых украшений, жилки на хвостовом плавнике. Скульптура поразила даже искушённого теосийского принца: то была вершина человеческого мастерства.

Вся Сиитла была царством Ёнико, а это была его королева. Его любовь. Его Аамо.