Ая ринулась к черному входу. Там лощеного мужчины-крепости не оказалось. Она прошла меж комнат, заваленных коробками с провиантом, мимо кухни, моечной. Всюду копошились люди полупьяного вида в запятнанных поварских халатах или фартуках. В душном воздухе стоял аромат жареного мяса и алкоголя. К последнему Ая была приучена с рождения и могла отличить его среди сотен других запахов.

Стараясь вышагивать спокойно, чтобы не привлечь к себе чей-то взор, девочка вышла к приглушенному свету и музыке. Ресторанный рай открылся ей в ее столь раннем возрасте. Он вкусно пах, сладко звучал, покачивался в дыме свечей, сигарет и парфюмерных флюидах. Ая шагнула из подсобной грязи на мягкий ворс ковра незашнурованными ботами, одолженными у кого-то из ребят.

Оркестрик играл мелодию, что звучала частенько на родительских пластинках на 45 оборотов, которые отличались от современного тогда винила на 33 большей толщиной и меньшим диаметром. Папа называл такую гармонию звуков джазом.

На Аю никто не обращал внимания. Она шла прямо к столику, где хохотали ее родители, в чужих гамашах, куртке и ботах. Они не замечали ее метра без кепки. Умопомрачительные запахи еды напомнили девочке об отсутствии ужина в желудке и мигом стерли из памяти цель ее появления. Ая глотала слюну, а челюсти не размыкались. Рука потянулась за пирожным.

– Доча? Ты? Как?! Откуда? – у веселой, подвыпившей мамы перехватило дыхание.

Ая вздрогнула, выронила на блюдо сладость и вспомнила.

– Мамочка, ключ, – ее неудовлетворенная слюна слезами покатилась по щекам.

– Боже, какой ключ? Малыш, ты же должна спать! Как ты сюда попала? Что случилось?

– Ключ, – только и смог выстроить Аин язык.

Отец, привыкший здраво мыслить и рассуждать в легких стадиях опьянения, все понял, изъял из кармана связку ключей, раскрыл салфетку и наполнил ее всякими вкусностями со стола.

– Все нормально, беги, Хвича, домой.

Он ласково шлепнул дочь по попе и тут же забыл о ней, схватил маму за руку и повел ее танцевать. Он уже был в той хорошей фазе, после которой начиналась стадия алкогольной победы. Но мама просто летала, кружилась, ловко пружиня телом в перекрестке восхищенных взглядов. Нужна ли была им Ая в их упоении друг другом? Наивная мама плясала в обнимку с верой, которая казалась Ае иллюзорнее этого вечера и недолговечнее сладкого, душещипательного соло саксофона.

Все так оно и вышло. Надежда вскоре захлебнулась и рухнула на дно маминой печали. Отец собрал чемодан самого необходимого, сунул под мышку Чарлика и с засохшими кровавыми отметинами, заклеенными для дезинфекции БФ-6, окинув своих трех девочек мутными от слез глазами, ушел.

Навсегда.

На всю жизнь.

Это не страшно было тогда. Казалось, что все понарошку, ну, не будет папы несколько дней, но он вернется, обязательно вернется, как Карлсон, как Дед Мороз, как лето, ласковое, любимое, коим невозможно насытиться.

Его фотография долго торчала в трюмо. Больше года тихая женская жизнь проходила у него на виду. Потом встала на ножки Аина сестренка и случайно разорвала красивое, всегда чуть высокомерное папино лицо.

Спустя тридцать лет Ая нашла точно такую же фотографию в бабушкином альбоме. Люди живут на картинках, и память цепляется за них, как измотанный путник за долгожданную койку в одиноком мотеле на векторной односторонней дороге.

Он писал своим девочкам длинные, добрые, сказочные письма из какой-то далекой и холодной Коми АССР. Каждой – отдельные странички. Страничка для мамы, страничка для Аи и страничка с рисунком для сестренки. Ая перечитывала их ночами, и в неe вселялась та же дурацкая вера, которая помогала маме прощать. И Ая вглядывалась в ее постаревшее, потухшее лицо, но не видела на нем ни искорки, только густую тень решительного, окончательного «нет». Жаль, что детей никто никогда не спрашивает.

***

Глава 2. Битка

Оставшись одна, мама не перенесла свою невостребованную любовь на Аю и ее маленькую сестренку. Замкнулась, уползла в глубь ракушки, в сигареты, которые уже не прятала, и книги, которые редко выпускала из рук.

Аина успешная учеба, ее маленькие первые победы в гимнастике, ее увлечения, друзья, желания, мечты, казалось, ее маму не интересовали. И Ая не лезла отстаивать законом и природой положенные чувства и часы маминой жизни, которые так нужны были ей тогда. Мамино молчание, изматывающая и ее саму, и Аю концентрация на умершем прошлом, ее интериоризованное существование, когда она только всасывала в себя мир, ничего ему не отдавая, слишком рано вытесали из Аиного зеленого, шумящего ветками и листвою деревца устремленный к удару кий. Ая осознала с дрожью в теле и морозом в душе, что миссия ее родителей для нее окончена, и каждая минута будущего должна будет теперь твориться только ее мозгом, только ее руками и ее судьбою, каковую Ая ощущала пока лишь неподъемным походным рюкзаком на спине.

Она выстроила логическую цепь необходимых поступков и действий, которые, надеялась, вытащат ее из барахтанья в слезном море маминого смирения с любовной и семейной неудачей. Маминых учительских денег хватало на минимум, но ведь было нечто большее этого минимума, без чего жизнь уподоблялась животному прозябанию. Ая в силу возраста не могла внести свою лепту в семейную казну, но облегчала мамины экономические исчисления и шарады пуританской и, в общем-то, болезненной для растущей девочки фразой: «Мне ничего не надо». Но была все же детско-подростковая мода, сводящие с ума свободой и сексуальностью джинсы, велосипеды, оттачивающие смелость, магнитофоны с катушками на 375 и 525 метров, способные донести до изнасилованного пионерскими маршами уха инфернальную роково-джинсовую музыку. Ая ничего не просила, но молча пыталась заслужить мамино внимание исключительно высшими оценками из четверти в четверть, из класса в класс. Но та воспринимала это как должное, никогда не проверяла дневник, не посещала родительских собраний, пробегала взглядом похвальную грамоту по окончании очередного учебного года и прятала ее в отсек секретера с документами.

Постепенно Ая научилась не реагировать на материнское безразличие к своим скромным достижениям. Она сама поставила учебу на первую ступень той лестницы, по которой намеревалась подняться в небо. Не успеха, славы и почестей. А место своего конца, если он действительно, следуя Библии, мог вознести ее в рай.

Ая ждала взрыва маминых эмоций в отношении своего существования, и однажды оно случилось. Ее физическое спартанство развивалось параллельно с духовным. Она училась не плакать прилюдно, хотя могла разрыдаться в одиночестве, и презирала чужую плаксивость, занудство, нытливость, всю искусственность эмоций. Мальчишки ценили Аю за это, но ее природная женственность и смазливость не превратили ее в грубое нечто типа «бабы в штанах» или «своего парня». Она дружила в равной степени как с девочками, так и мальчиками. С последними Ая носилась на великах, с первыми гоняла битку по «классикам».

На асфальте цветными мелками чертились десять клеток в два ряда, по которым играющие в прыжке передвигали битку. Удобной баночкой из-под заграничного крема, подходящей для классной битки, обладала не каждая. Чаще попадались металлические баночки из-под гуталина или вазелина. Но пластмассовая биточка из-под импортного крема скользила по асфальту совсем иначе, как-то мягче, точнее, с волшебным «ш-ш-ш-ш-ш». Приходилось унизительно выпрашивать оную у наиболее обеспеченных капризных куколок, которые не умели ловко прыгать и выигрывать, но ловко исполняли роль этакого рантье и выдавали биточку на час за хорошую конфету в золотинке из коробки или шоколадную медальку. Одной такой вредной и не по делу ноющей хозяйке, возжелавшей за-брать свою собственность из игры раньше срока, Ая залепила этой самой биткой в глаз, чего совсем не хотела. Не целилась, от злости швырнула в ее сторону, когда она потребовала вернуть ее битку в разгаре игры, а попала в перекошенную требовательной гримаской физиономию.