Она лежала на левом боку, отвернувшись лицом к стене, чуть слышно дышала.

– Мамочка, – прошептала Ая, – можно к тебе? Мне так холодно. И грустно капельку. Не могу уснуть.

Мама всегда спала с папой или одна, обычно дочери отвечала отказом. На этот раз она промолчала. Ая осторожно, боясь скрипом пружин разбудить ее, легла рядом без одеяла – лишь бы мама не проснулась и не выгнала. Но холод кусался и заставлял девочку непроизвольно придвигаться к теплой маме, пока Ая, наконец, не прилипла к маминому телу. Сразу стало уютно и потянуло в сон. Ладошкой Ая доставала до большой, мягкой маминой груди, которую так любила, и завидовала папе, что ей она принадлежала только несколько месяцев после рождения, а у него есть драгоценная возможность прикасаться к этой груди каждую ночь, и он так глупо не воспользуется этим, валяясь на жестком полу в коридоре.

Ая проснулась, ощутив на голове и щеках что-то теплое и пушистое. На неe смотрел отец полупьяным взором, он плакал беззвучно, и эти вино-водочные ручьи не безобразили его лицо, не умаляли его мужественности. Его самость проявлялась в сентиментальности, чувственности, плаксивой реакции на любое движение мира. Он, радуясь, плакал и, печалясь, плакал.

– С праздником, родные, – хлюпнул он носом.

Кажется, октябрь не богат датами. Ая испуганно перевела взгляд на маму и прыснула. Ее помятое сном лицо, обрамленное белым мехом, изумленно оценивало происходящее. Что-то щекотало щеки.

– Ты совсем спятил? Это у тебя каждодневные праздники, а у нас по твоей милости одни серые будни. Проспался? Дай нам выспаться.

Мама выглядела настолько трогательно и комично в ночнушке и пушистой зимней шапке с огромными бомбошками, что Аины плечи потрясывало от смеха.

– А ты почему здесь? – это уже Аe. – Что это на тебе?

– Это вам подарочки, любимые мои крохотулечки.

– Пап, а какой праздник? – радостно защебетала дочка.

Ответ ее абсолютно не волновал, сердце опять колотилось в предвкушении мира.

– Кажется, день Учителя. Но это и не важно. Просто новый день, вы все живы-здоровы, вон Чарлик хвостом машет, тоже радуется.

Он перешел на шепот.

– Вы такие хорошенькие в этих шапочках, как эскимосочки. А тебе, Хвича (это была Аина коронная кличка, придуманная им), еще туфли принцессы.

В сумраке комнаты блеснули пряжки. На отцовских ладонях стояли две лакированные туфельки.

– Красные с золотом. Давай лапку.

У Аи перехватило дыхание. Ни у кого она таких не видела, только в фильмах и книжках на шелковых чулочках сказочных девочек.

Она опасливо покосилась на маму. «Опять, снова, – читала Ая на ее сжатых губах. – Сколько же раз он будет возрождаться и тонуть, оживать и гибнуть, сколько раз мы вместе с ним будем захлебываться его алкоголем и собственными слезами и обсыхать в лучах его безграничной мальчишеской доброты?»

Папа не дождался дочкиной ноги, сунул туфлю ей под одеяло и на ощупь натянул на ее изнемогающую от желания ступню. Вторая сама нырнула в новый домик. Ая спрыгнула на пол. Мечта всех девочек выбрала ее и украсила ее ножки. Она тут же ощутила корону в волосах и наряд из кринолина с рюшами и бантами вместо старенькой пижамы. Каблучки у туфель были высокие, широкие, носки тупые, квадратные, пряжки во весь носок, прямоугольные, сверкающие.

Кто-то включил свет. Блики забегали по стенам и потолку. В ее туфельках танцевала вся комната. Ая присела и уставилась на свое краснолакированное отражение в ореоле белоснежного меха. Что нужно ребенку для счастья? Подарки и любящие друг друга и его самого родители. Девочка упивалась первым и вторым, выкручивая незамысловатые па и подглядывая за целующимися. Мама умела прощать мгновенно.

Вечером родители отправились в ресторан отмечать годовщину свадьбы. Аю с подругой оставили дома с тортом, мороженым и плачущей сестрой, которую девочки катали в кроватке на колесах вдоль комнаты, от двери к окну и назад, из рук в руки, с благой целью скорее успокоить и усыпить неугомонное чадо и заработать два-три часа свободы во дворе.

Поначалу их движения по толканию кроватки и убаюкиванию бордовой хрипящей малышки отличались мягкостью, нежностью, заботливостью. Но вскоре терпение иссякло, и они толкали колыбельку плачущего младенца меж собой, как умели в свои восемь лет. Головка сестренки втягивалась в плечики от скорости и толчка, ее внутренности вздрагивали, у нее захватывало дыхание от комнатного ветра, она перестала плакать, пораженная новыми ощущениями в ее коротенькой жизни, и в таком ошеломленном состоянии быстренько уснула.

Измученные и возбужденные победой, позабыв о ключе от квартиры, счастливые подружки без верхней одежды, босиком выскочили на площадку подъезда к заждавшимся друзьям. Дверь звонко захлопнулась, и ненавистный сестринский плач добавил ужаса в незавидное положение Аи. Окна и форточки в квартире, как назло, были закрыты. Путь домой теперь мог лежать только через ресторан, где отдыхали родители.

Накрахмаленный швейцар проигнорировал ее существо, дышащее ему в пуп за стеклом входной двери. Ая старалась докричаться до него, но он лишь покачивал головой в фуражке в такт льющемуся из вкусно пахнущего зала фокстроту.

– Уйди со своими сорняками! – наконец он подарил ей свое брезгливое внимание и вновь нырнул за стеклянную дверь.

Какие такие сорняки? И тут Ая вспомнила двух близняшек из бедной многодетной семьи, которые по вечерам убегали к злачным городским местам продавать ландыши, собранные в лесу их матерью за день. Они стеснялись своих ровесников, что им приходится вместо беззаботной беготни по двору заниматься добычей денег. Ребята поддразнивали девочек, посмеивались над их невзрачной, сильно поношенной одеждой, какую сердобольные соседки отдавали этой семье за ненадобностью.

Ае всегда было жаль их. В их доме жила беда, называемая нищетой и безотцовщиной. В Аиной семье царствовала алкогольная стерва. Сосуществование с печалью и безысходностью сближало Аю с ними.

Она направилась вдоль стеклянных стен, где за бежевым тюлем просматривался кусочек рая. Там среди пьянящего буйства вечера кружилась пара самых дорогих ей людей. Худощавый, сутуловатый, в то время казавшийся ей довольно высоким отец бережно обнимал маленькую, пышногрудую, аккуратной полноты маму. На ней было самое праздничное в ее гардеробе платье: кримпленовое, чуть выше колена, приталенное, черное с гирляндой цветов, что спускалась от глубокого декольте книзу, с модным расклешенным рукавом «три четверти». Каштановые кудряшки, стрижка и минимум косметики молодили маму, и Аиных восьми лет будто не было в ее жизни. К ее описанию подошло бы слово «хорошенькая», тогда как отец выглядел смазливым ловеласом. Его улыбка годилась для рекламных щитов, легко цепляла женщин и изводила маму. Экономист по образованию и заведующий отделом в крупном магазине, он имел возможность всегда носить только качественные, дорогие шмотки, но делал это с подчеркнутой небрежностью. Мама начисто забывала жуткие картины его пьяного прозябания, как только он обволакивал ее протрезвевшим взглядом. Она ныряла в него с головой, со всеми потрохами, со всеми перманентными, жесткими обещаниями разрыва и развода, с проклятиями и ненавистью, что коготками вцарапывала в папино лицо. Она, не сопротивляясь, тонула в его первых после запойной экзистенции словах, даже звуках, потому что в сто пятьдесят первый раз верила, что именно это пробуждение – окончательное и бесповоротное.

Они вернулись к столику. В блеске его глаз узнавалось наслаждение привычным и незаменимым (бутылка на столе красовалась на две трети пустая), а в мамином свечении Ая угадывала очередную надежду. Ей не хотелось им мешать, тревожить их упоение друг другом какими-то забытыми ключами и плачущей сестренкой. Ведь наплачется и уснет все равно.

Ая млела недолго. Ее исполнительность и желание своими усилиями и правильностью в поступках поддержать хрустальную башенку семейного счастья взяли верх. Стучать в окно не имело смысла – из-за оркестрика никто бы не среагировал на ее комариные удары.