Ая не росла печальной, страдающей по принцу дурнушкой. Напротив, ухажеры донимали ее с детского сада, и свой первый поцелуй с мальчиком она помнила. И вкус его, и место, и время дня. Ее первый избранник был шестилетним донжуанчиком, хорошеньким, белобрысым, лопоухим и диковатым. По нему сохли девчонки, и это было важно для неe. Она могла влюбиться лишь в того, кого нужно было завоевать, отвоевать, но не физическими усилиями, не лобовой атакой, а искусной женственной и интеллектуальной игрой, если об интеллекте того возраста можно говорить серьезно. Он походил на ее отца на детских фотографиях последнего. А папу она обожала, возможно, скорее того человека, кого придумала в своем воображении, потому как отцом на протяжении ее жизни он был скорее номинально.
Аю зачал красивый, хамоватый, развращенный женским вниманием алкоголик. Так рассказывала ее мама. Обычно заносчивый, презирающий люд, кроме, в первую очередь, своей персоны, а затем уже жены и Аи. Ая наблюдала эту больную любовь, тонущую в вино-водочной реке, словно со стороны. Семья, дышащая перегарными испарениями, – весьма странная ячейка общества. Ая просыпалась, умывалась, завтракала, училась, росла среди почти ежедневных родительских скандалов, шарахалась от ползущего папиного тела, перешагивала через него же, но уже тяжело сопящего на полу по утрам.
Взбешенная перманентным пьянством мама Аи прыгала вокруг нетранспортабельного отца Аи, учительскими коготками царапала его красивое лицо, так любимое Аей, в кровь. Мама плакала, бессильная что-либо изменить, кричала, проклиная свою несчастную жизнь, променянную на водку любовь, хватала сигареты, которые обычно тщательно скрывала от Аи, а они высыпались из ее дрожащих рук. Ая смотрела на их падение затуманенными от слез глазами, и ее юному сознанию представлялся белопенный, бесконечно длинный водопад. Не вино-водочный. С маминых рук стекала чистая, свежая вода, которую Ая так ждала в своем доме.
Ая безумно любила родителей, как можно любить просто красивых людей, начиненных душами, скорее придуманными их созерцателем, нежели действительно таковыми. Всякий раз перед сном девочка клала под подушку какую-нибудь заколдованную ею вещицу: листочек клена или василек, куриный божок или раздавленную трамваем монетку, чью-то старомодную пуговицу или стертую обувную набойку. Ая нашептывала им свои желания, целовала и, зажав в кулачке, засыпала с безразмерной надеждой, что наутро алкогольные оргии закончатся, как страшный спектакль в театре ужасов. Она слышала, как долго плакала, нет, уже просто скулила мама в кухне, уже без слов, а только с чуть слышным, холодным, мертвым воем. Девочке хотелось обнять ее, успокоить, но она понимала тщетность своих устремлений – ее бы выгнали спать. Детскую открытую мудрость взрослые редко принимают всерьез.
Ая лежала, уставившись в потолок, чувствовала холод в грудной клетке и животе, придумывала какие-то заклинания, молила луну, звезды, небо, что заглядывали в ее окно, вылечить папочку, избавить его от злого духа. Почему она так любила его? Почему? Не по зову родства. Нет. В нем было нечто от того мужчины, которого она искала потом всю свою жизнь. Взгляд в никуда раскосых, серых, вечно печальных глаз будоражил ее маленькое сердце, откапывал в нем истины, по которым впоследствии она шагала из минуты в минуту, из года в год. Она не помнила задушевных вечеров с книгой у отца на коленях, не помнила походов в цирк или зоопарк ладошка в ладошку, как это случается у благополучных дочек правильных пап. Всего этого благостного не было в ее детстве. Но в ней пульсировала особая любовь, и ею Ая была богата и счастлива.
Она уходила с большим черным с двумя золотыми пряжками портфелем в школу, провожая взглядом спящих в обнимку родителей. Их опухшие лица, заплаканное мамино и исцарапанное папино, излучали в муках обретенное умиротворение и снежное счастье, способное жить лишь в прохладе ночи.
Девочка выпархивала из подъезда, летела над дворовыми тропками, тротуаром, дорогой, над людьми и машинами, целовала солнце, небо, ветер и дождь за то, что они услышали ее молитвы, блестяще отвечала на уроках, запихивала в дневник пятерки, всегда только одни пятерки, и мчалась домой, прощая свое прошлое за его печаль. Она верила, она так неистово верила до раскалывания головы, до зуда кожи, до свиста в ушах, до колючей рези в глазах, что та чистая вода с белого водопада вымыла наконец-то за ночь ее дом, ее квартирку, омыла ее семью в святой купели любви и счастья. Ая начищала полы, посуду, творила неумелыми семилетними руками ужин, чтобы только не рухнула эта хрустальная башенка меж троих.
Родители возвращались вместе, снова влюбленные, очарованные друг другом, молодые, красивые, с покупками, подарками, подмигивая, перешептываясь, целуясь. Ая не лезла за их вниманием и лаской, которых ей так не хватало, она просто была счастлива их счастьем и тихонько удалялась в детскую, ощущая детьми их, а не себя.
Но ее языческая магия действовала недолго. Через два-три дня, максимум неделю, отец не возвращался в привычный час, мама начинала нервничать, хватать без надобности телефонную трубку, подбегать к двери без звонка, выглядывать в окно, пока вдруг квартира не сотрясалась от ее вопля. Раздавался долгий, пьяный звонок, после чего в коридор падало папино тело. И все крутилось по-новому. Мама кричала и царапала, папа мычал и прятал любимое Аей лицо в воротник пальто или пиджака, карликовый пинчер Чарлик скулил, забившись в угол прихожей, а Ая кусала губы до крови, зажав уши ладошками.
Эту боль, это бессилие перед алкогольным чудовищем, что пожирало ее семью, невозможно описать, рассказать, нарисовать, это невозможно пережить, пропустить через органы чувств, но Ая прошла сквозь ту адскую трубу, и ежели ад именно таков, то она молила небеса не проклинать ее более и не подвергать ее душу очередной алкогольной пытке в ее призрачном будущем. Но не вымолила.
Отец ушел по воле мамы, что истекала не из ее сердца, а исключительно из разума, когда Ае исполнилось восемь лет, а ее сестренке только десять месяцев. Даже новая жизнь, порожденная им, не смогла перевесить в его сознании уродливую страсть к алкоголю. Он пил с той же частотой, к вечерним скандалам примешивался еще орущий, хриплый плач маленькой девочки, это было столь невыносимо, что Ая выскакивала в окно, благо, квартира располагалась на первом этаже, добегала до качелей и раскачивалась на них с неистовостью неудержимой сумасшедшей. Ее слезы слизывал ветер, он осушал ее лицо и вместе с ним и сердце, приучая его к молчанию и терпению.
Это было странное время всеобщего доверия и спокойствия. Без железных дверей и решеток на окнах, с открытыми форточками ночью и днем, с ключами от квартир под ковриками и наивными записками, указующими любому, где ключ. И люди были столь же странными, открытыми, как окна, доверчивыми и услужливыми, как бесхозные дворняги. Куда все ушло? Отчего время лишило плюс вертикальной палочки?
Ая долго помнила один период великого родительского перемирия. Он светился в ее памяти, как доказательство веры и надежды на могущественную силу любви. Как часто случается, что люди отдают себя во власть горькой под гнетом несчастья – смерти близкого, несостоявшейся карьеры, неразделенной любви, неудачного брака и, как следствие, непонимания. Их можно понять, простить, вывести из этого состояния на тропинку света, ведь жизнь богаче горя – она диалектична, а беда статична. Жизнь еще может многое, а горе, сделав свое дело, уже никуда не развивается, только способно уничтожить поддавшуюся жертву. Но трагедия ее родителей выросла на их взаимопонимании, на безумной любви, на родстве душ, характеров, вкусов, интересов, при удачном социальном и материальном росте обоих. Они обожали веселье, компании, путешествия, танцевали твист и шейк на вечеринках. Этой парой восхищались и ей завидовали. Их чувства друг к другу и к миру излучали нечто такое, что волновало даже фригидных пенсионерок, сплетничающих на дворовых лавочках.
Была одна из тех бесконечных, унылых ночей с заплаканным маминым одиночеством в кровати и пьяным отцовским в коридоре на полу. Ае не спалось. Она вытащила ступни из-под теплого верблюжьего одеяла в прохладу октябрьской ночи, когда центральное отопление еще не согревало город и прозрачный, промозглый воздух равно царствовал как на улице, так и в жилище. В темноте не нащупала тапочек и босая, в застиранной фланелевой пижаме в клубничку, из которой давно выросла, пошлепала к маме.
