Сейчас я знаю почему.

Однажды у бабушки в деревне, играя с девчонками в карты, я имела неосторожность выиграть у заводилы – цыганской девахи, которую все дети почитали за лидера. В отместку она объявила всем, что я жульничаю, а это тяжкий грех. Я – Тухлое Яйцо, и надо объявить мне бойкот. И все послушались её. Не думала, что так бывает. До девяти лет у меня случались разные истории, но дети меня не травили никогда. А тут мои друзья, встречи с которыми я ждала каждое лето, в один миг отвернулись от меня и больше до окончания каникул не разговаривали со мной. «Тухлое Яйцо!» Стоило выйти за ворота, как я слышала обидные окрики со стороны дома цыганки.

Как бы повернулась моя жизнь, если бы на будущий год или после я бы поехала в деревню снова? Возможно, всё забылось бы. Но это была моя последняя поездка.

Поэтому самым важным для выживания для меня было никогда ни с кем не конфликтовать. И у меня это отлично получалось. Я имела хорошую репутацию в школе, одноклассники относились ко мне с уважением, у меня было полно друзей во дворе. Я стала как вода – научилась принимать форму сосуда, в который меня наливают. Это очень полезный навык, если бы у него не было обратной стороны.

Во-первых, мой способ жить делал невозможными сексуальные отношения, и сейчас речь не только о физическом контакте. Если женщина демонстрирует мужчине, что он ей интересен, она тем самым демонстрирует это и другим женщинам, становясь их соперницей. А такого со мной произойти не должно было. Я хотела жить в мире без врагов. И давать людям только то, что они хотят получить от меня. Быть хорошей для всех. Но ведь понятно, что это невозможно – человек теряет себя в попытках подстроиться под ситуацию и угодить другим. Собственно, это и во-вторых.

Глава 2. Когда кончается детство

Недавно я узнала, что дети ничего не запоминают до определённого возраста. Например, не могут рассказать, что они делали вчера. Им нужны ежедневные ритуалы и режим дня, чтобы хоть что-то оставалось в памяти. Возможно, поэтому мы забываем детство до 5–6 лет, а до трёх и подавно.

О своём детстве я помню, что в нём совсем не было драм, зато были забота и достаток. Если, конечно, не считать того, что в стране советов в 80-е годы был период острого дефицита, и пришлось в один прекрасный день научиться пить чай без сахара. Он просто пропал из магазинов на несколько месяцев, и всё. Это было ужасно невкусно. Но потом я привыкла и с тех пор не могу разучиться обратно. Для меня чай или кофе с сахаром – самая редкостная гадость, которую придумали люди.

Я совершенно не могу вспомнить, хотела ли быть кем-то в детстве. Советский Союз вписывал людей в определённые стандарты, а для меня уже тогда важна была свобода. Я была вольной и загонять себя в рамки привычных профессий не хотела. Была даже излишне самостоятельной и ответственной. С семи лет ездила одна в школу в другой микрорайон. Бабушка жила рядом, и мне нравилось выезжать на самом раннем автобусе в 6 утра, чтоб приехать до уроков к ней и успеть посмотреть мультик в «Добром утре». А ещё у бабушки можно было вкусно позавтракать. Она пекла сладости словно не для одной маленькой девочки, а для целого класса: меня ждали тазики, наполненные орешками со сгущёнкой, вафельные трубочки, печенье. Она умудрялась доставать где-то из-под прилавков шоколадные конфеты, сыр, сервелат. Дома так поесть нельзя было, потому что все спали.

И ничего со мной не случалось по дороге. Правда, опаздывая на автобус, я перебегала через Можайское шоссе не по подземному переходу, а сверху. Пассажиры на этом рейсе всегда были одни и те же. Когда однажды мама поехала со мной, они дружно нажаловались ей:

– Что же вы не смотрите за ребёнком, мамаша? Она у вас тут перед машинами бегает.

Тогда за одиноких детей в автобусах родительских прав не лишали.

В большинстве случаев, когда мама с папой узнавали о моих проделках, они лишь сетовали:

– Ну, Люлёк, как же так? Мы тебе доверяем, всё разрешаем, не контролируем, а ты так нас подводишь?

На меня это действовало. Не хотелось расстраивать их. Но иногда всё равно невозможно не поступить по-своему.

Если вспоминать моё детство по кусочкам, то оно всё было счастливым. Просто недолгим. Я не помню обид или наказаний от родителей. Мне казалось, со мной общаются с уважением, как со взрослым человеком. И я им и была – серьёзной, осознанной, держащей свои чувства при себе. Такой и осталась, когда выросла. Никогда не хотелось обмануть или подвести друзей, мужчин, начальника. И всегда удивляли излишний контроль или недоверие. Казалось, как ты можешь проверять? Ведь так ты подчёркиваешь, что я не люблю тебя или не уважаю.

Родители были добры и терпеливы ко мне, но, тем не менее, у мамы были определённые ожидания в отношении меня. Она считала, что нарядная девочка – это красивое платье и длинные волосы. У меня в 11 было на этот счёт другое мнение. Я мечтала о модной чёлке по косой и стрижке каскадом. Однажды ночью, забравшись на второй этаж нашей с сестрой двухъярусной кровати, я решилась. Постригусь. Вот прямо сейчас, и никаких сомнений. Под светом ночника, полулёжа, вооружившись маленьким зеркальцем и маникюрными ножницами. «Хоп, хоп – и дело сделано, – подумала я, кинув волосы за шкаф, заметая следы. – Я буду так прекрасна, что маме нечего будет завтра возразить на перемены».

Однако за чёлку, отрезанную по диагонали через весь лоб, мама почему-то меня отругала. Получилось действительно так себе, но я всё же чувствовала себя сногсшибательной. Поэтому для похода в магазин, куда, успокоившись, отправила меня мама, я принарядилась. И, конечно же, не в китайское платье с бантиками и пёсиками – мечту всех советских женщин, ведь у нас не шили таких, и приходилось гоняться за импортом. Ах, эти термосы, платья и полотенца – прошло 30 лет, а некоторые из них ещё живы и радуют глаз красками! Это не сегодняшний ширпотреб с «АлиЭкспресс». Но все эти платья я считала слишком девчачьим, нарядным и абсолютно не модными, пусть они сто раз нравятся маме. Поэтому надела короткую юбку, сшитую из старых папиных джинс. Кто помнит 90-й год, понимает, что это было прям огонь. Венчала комплект причёска «мальвинка». Она и загубила мой триумфальный выход за продуктами. Дело в том, что я не знала, как добиться каскада по длине волос. Парикмахерскому делу обучена не была. Хотя не уверена, что знания прибавили бы способностей постричь себя саму. Но нашла я решение, на мой взгляд, верное: отрезала волосы, заплетённые в косу.

Мама выдала мне деньги и пакет. Уходя, я развернулась к ней спиной. Как сейчас помню свою красную рубашку, на которой отлетели все пуговицы, – настолько резко она дёрнула меня назад. Обычно спокойная ругалась так, что барак, в котором мы жили, имел все шансы развалиться до того, как построят ему замену. Но любая мать закричала бы, увидев этот ужас. Мои волосы представляли собой две длинные полосы по краям, а посередине – обрезок, сантиметров на 10–15 короче.

Этот случай не стал для меня травмой. После первого шока мама пришла в себя и позвонила крёстной, чтоб та приехала и нормально меня постригла. Смены образа в итоге я добилась, пусть и без каскада.

И так во всём. Я прятала дневник, крала деньги, убегала к бабушке в другой микрорайон, выкидывала еду в окно, падала с дерева, плохо училась, ругалась с сестрой, разбрасывала игрушки. В ответ я получала длинные воспитательные беседы от отца или эмоциональные всплески от матери, которые не давили. Меня никогда не били и не наказывали. Метод отца заключался в том, чтобы объяснить, почему так делать не надо или надо. Он кричал крайне редко. Помню, как боялась, что отец наругает, что у меня гости, и поэтому, когда он приходил, бежала к нему навстречу скорее рассказать о них. Я уже тогда понимала: если ты первый в чём-то признался, да с воодушевлением, невозможно было отругать.

Хотя не скрою, что сильно ему ругаться и не надо было. Достаточно просто серьёзного лица. А если уж он сказал что-то повышенным тоном – это было невыносимо страшно. Все мои подруги считали его строгим.