Отец был предпринимателем, я думаю, он бы многого добился, потому что уже в начале перестройки владел мастерской по ремонту телевизоров, видеопрокатом и даже небольшим залом, в котором проходили показы. Мы ездили на иномарке и строили большой дом. Папа оформлял документы на американскую визу, был явным лидером среди своих друзей, любил животных, никогда не истерил, не ругался без повода. А ещё был большим и сильным.

Я помню, как мама разрешала мне не ложиться спать вовремя. Я тогда спала на кухне. Она там копошилась по хозяйству и понимала, что мне всё равно не заснуть. Но когда папа приезжал, надо было делать вид, что сплю. Я ныряла под одеяло с головой и тихо лежала. Он, конечно бы, не ругался, но строго бы отчитал маму за то, что она не контролирует мой режим.

Однажды он приехал, я ушла «в подполье». Папа ужинал, они разговаривали вполголоса. А потом я почувствовала, как потихоньку под одеяло мне положили мандарин. Мама знала, что я не сплю, и понимала, что, если я почувствую запах мандаринов, мне будет нестерпимо лежать под одеялом и глотать слюни. В те минуты меня наполнило какое-то странное чувство единения, как будто «шалость удалась».

***

В детстве родители подарили мне кота. Дымок стал первым моим домашним питомцем, и на нём я оттачивала ранние навыки любви. Русский голубой. Мне тогда казалось, что это самые красивые коты в мире, и была какая-то гордость за то, что я тоже русская, как этот грациозный зверь.

Он был свободным и ходил, где ему вздумается. Спал на антресолях, чтоб никто не достал. Покидал дом через форточку, а обратно просился, царапая по стеклу.

В свою первую взрослую весну кот пропал. Через три недели, когда я уже успела его оплакать, Дымок пришёл с надорванным ухом, но несломленным в бою. Мы радовались всей семьёй. Недолго: у некастрированных несколько раз в год наступает эта пора – уходят из дома, и ты не знаешь, вернётся он или нет, потому что там собаки, другие коты, машины и люди.

Мы играли с девчонками в деревьях у железной дороги. Там, в ветках, я нашла его, пробитого несколькими ударами палки. Он лежал, прикрытый газетой, уже не первый день, судя по червям, которые суетились в ранах. Я никогда не видела мёртвых вот так по-настоящему. В шоке побежала от него и встретила маму, которая шла из магазина.

Помню, как она уронила пакет с сушками, и они валялись на земле, а она не подбирала их и плакала. Меня это удивило, я тогда ещё не знала, что взрослые могут так горевать. Выходит, мама тоже человек, такой же, как и я.

Оказалось, что полноту жизни мы чувствуем не только в счастливые моменты, но и через уход наших близких.

***

В своих родителях я не замечала самодурства, не видела, чтобы они принимали несправедливые решения. Обидно было только, когда из-за баловства младшей сестры Насти наказывали не только её, но ещё и меня. Помню, как-то меня оставили за ней приглядывать, она куда-то исчезла, и в итоге получила от родителей я. Когда сестра вернулась, все ей обрадовались, не о каком наказании даже и речи не было, её отправили к бабушке. Мне показалось это нечестным, ведь наказать должны были того, кто ослушался и сбежал. И я не считала, что должна была пасти её, как телёнка. Но родители поступили, как обычно поступают все родители: виноват старший, а маленький – ещё маленький.

Я не думала, что так сложно будет вспоминать почти 20 лет спустя, как резко закончилось моё детство.

Помню тот день удивительно точно. Накануне, в субботу, мы играли около Маринкиного подъезда. Что нас развеселило, непонятно, но я смеялась как сумасшедшая. Заливалась, ещё не зная, что мне осталось всего несколько часов моей жизни. Жизни обычного ребёнка с родителями.

Потом я долго верила, что нельзя так веселиться. В минуты безудержного смеха боялась, что скоро наступит расплата за то, что мне сейчас так необъяснимо хорошо.

В воскресенье дома у подружки в большой комнате мы смотрели «Богатые тоже плачут». Когда я приезжала к бабушке на выходные, я приезжала на самом деле к Маринке. Мне нравилась её квартира. Сложно поверить, но двухкомнатная малогабаритная хрущёвка казалась мне хоромами после нашего барака – без ванной и горячей воды, зато с тараканами и сумасшедшей слепой соседкой.

Я была в туалете, когда подруга сказала, что звонила бабушка и велела мне скорее бежать домой – у нас случилось несчастье. Я тогда не понимала, что это значит. Отчего-то подумала, что-то случилось с Настей. Может, она сломала ногу? Почему именно сломать ногу? Видимо, в 12 лет для меня несчастье было именно таким.

Я выбежала из крайнего подъезда белой пятиэтажки и по диагональной тропинке понеслась к бабушкиному дому. Когда двери открылись, я застыла. Однокомнатная квартира была полностью набита родственниками из Редкино и Москвы. Все собрались. Все в чёрном. Все ревут.

– Саша с Ларисой погибли, разбились на машине по дороге домой, – кинулась в слезах ко мне моя всегда грозная и непоколебимая бабушка.

Я развернулась и пошла из квартиры. Папин брат догнал меня на улице. Я постаралась выглядеть вменяемой и попросила посидеть чуть-чуть у Маринки. У него хватило сил отпустить меня.

Я пришла к подруге, коротко рассказала, и мы сели досматривать сериал. Я пялилась в телевизор, как будто мне хотелось обмануть судьбу и сделать вид, что ничего не произошло. Я не могла поверить, что там, в 500 метрах, в бабушкиной квартире, и правда собрались все эти люди в чёрном. Их стоны, рёвы, всё это по-настоящему, на самом деле происходит со мной.

В голове билась мысль: «Я должна как-то теперь жить дальше. Как же я теперь буду жить дальше?» Меня накрывало ужасом. Теперь всё будет по-другому.

Я не думала о том, как мало времени проводила с родителями или о какой-то сентиментальной ерунде. Я думала только, что это кошмар. И теперь это – моя жизнь. То, что боятся люди даже представить, происходит, и не с кем-то, а со мной.

В нашем классе было два мальчика, у которых умерли мамы. Они получали гуманитарную помощь, как дети-сироты. И я иногда размышляла: надо же, каково это – получать гуманитарную помощь? Я тогда не подозревала, что у меня не за горами перспектива узнать это на собственной шкуре.

Нам с Настей разрешили не ходить на похороны и остаться у тёти дома. Мне всегда нравилось приходить к ним в гости. Я старалась отвлечься. Представить, что всё как раньше. Но надо было не оставлять нас, как ни хотелось бы уберечь. Люди должны видеть и точно зафиксировать смерть. Как бы это ни было трудно. То, что я пережила в последующие годы, гораздо хуже, чем если ты, убитая горем, стоишь у могилы. Я пишу это, и ко мне снова приходит тот страх, с которым мы с сестрой прожили столько лет. Страх, что кто-то умрёт. Из близких или просто знакомых. Мы все смертны, но здоровая психика человека устроена так, что мы не думаем об этом каждую минуту. У меня больше 20 лет была нездоровая психика. Я не виню её. Она защищала меня, как умела. Ей как-то надо было жить дальше.

Для начала задвинуть в самый дальний угол сознания все воспоминания. Сложнее всего было забыть улыбающееся мамино лицо, торчащее из форточки нашей квартиры и кричащее:

– Люлёк, иди обедать!

Стоя на стуле рядом с окном в футболке и трениках, молодая (что сейчас для меня 33? Салага. Правда, родившая троих дочерей и пережившая смерть одной из них), белокурая и зеленоглазая, она звонко пыталась оторвать меня от игры в резиночки с моими дворовыми подружками.

Когда мы вернулись домой после похорон, я больше всего боялась, что вся моя компания во дворе будет «приносить мне соболезнования». Нацепят на себя скорбный вид и будут грустить вместе со мной. А мне всё это было не нужно. Я изо всех сил пыталась склеить обломки своей жизни. Ещё я боялась, что от меня могут отвернуться, – люди не любят горе. Мои подруги не подкачали – подбодрили меня. Я держалась и делала вид, что ничего не произошло.

Так я держалась 20 лет. Плакала иногда по ночам. Они приходили ко мне во сне, но по большей части психика обо мне позаботилась. Я забыла всё детство. И долгие годы знала подробности своей жизни только по рассказам подруг и родственников.