Смеркалось, когда они поднялись в номер. Теперь уже она предложила ему чаю, он застенчиво, как мальчишка, кивнул, словно потерял дар речи, и вдруг обнял ее за плечи.

Как произошло все остальное, они оба потом помнили смутно. «Ах, гостиница моя, ты гостиница, на кровать присяду я – ты подвинешься, занавесишься ресниц занавесками…»

Только тут было все наоборот: Сергей был так восторженно безумен и неловок, что скоро ситуацию направлять пришлось Нюре, хотя и у нее сердце билось, как попавший в силок щегленок. То ли от трогательной неумелости Сергея, то ли от его сбивчивого хриплого голоса, бормочущего какие-то признания, она ласкала его нежно, всем нутром отзывалась на поцелуи, не могла оторваться от него, оказавшегося и сильным, и нежным.

Они долго не могли отдышаться, не могли говорить… Да и что тут скажешь, когда всё уже произошло! Сергей, неловко отвернувшись, начал одеваться, тихо промолвил: «Идти мне надо, поздно уже». Она, завернувшись в простыню, поцеловала его тихо и ласково, он выскочил за дверь.

Нюра походила по номеру, зашла в душ, никак не могла успокоиться. То, что с нею произошло, не входило ни в какие ворота, не могло иметь никаких последствий, и все же внутри что-то необратимо сдвинулось. Как айсберг оторвался, сполз и поплыл белоснежным кораблем в неведомую даль!

Она глянула на часы – еще можно пойти побродить по городу, на поезд свой уже все равно опоздала, надо гостиницу продлить на сутки, уж завтра вечерним придется ехать…

Шла по шумному вечернему городу, мокрому от весенней кутерьмы лучей и неожиданно раннего тепла. Настроение было как у напроказившей школьницы, легкое, безоблачное, почему-то очень хотелось есть, может быть – выпить вина и еще непонятно чего!

На глаза попался кооперативный ларек с обувью, их в последний год развелось невероятно много, торговали, чем ни попадя, шили кооператоры одежду, сумки, и вот надо же – даже сапоги! Она полюбовалась на витрину, неожиданно для себя вошла и потребовала красные на высоченном каблуке. Присела на табурет, примерила правый сапог и осталась очень довольна.

Слава богу, денег в кошельке хватило, и, получив от счастливой продавщицы огромную коробку, Нюра побрела назад к гостинице. Хорошо прогулялась! А уж от её покупки в нынешнее-то время весь городок всплеснется!

В номере, скинув пальто, она решила примерить оба сапога и походить, потопать каблуками. В предвкушении удовольствия, все в таком же радостном состоянии духа, она вынула сапоги, скинула белую бумагу. Так, правый – хорошо, теперь левый… так он тоже правый! Ей продали два сапога на одну ногу! Нюрка расхохоталась и смеялась так, что слезы навернулись на глаза. Вот бестолочь бестолковая, ну кто так покупки делает на последние деньги?!

Придется завтра идти менять. Так с улыбкой, не сползающей с лица, она и уснула.

На другой день решила с утра наведаться в главк, повод был замечательный: надо было отметить командировку, хоть директор и не собирался выдавать суточные, но дорогу-то оплатил, надо будет по всей форме отчитаться за поездку.

Она шла по коридору легким своим шагом, в состоянии весенней невесомости, и улыбка, скользнув с лица, угнездилась прочно в глазах. А что, может и правда новая жизнь начинается? Навстречу шел Сергей Васильевич, нет, просто – Сережа, неудержимо и счастливо рассиялась она ему навстречу всем своим существом.

Он, схватив ее за руки, прижал к стене, лицо опрокинутое, растерянное, заговорил сумбурно:

– Анна Петровна, вы ко мне не заходите, нас могут увидеть… Я вчера наверное позволил себе лишнего, простите меня, дурака… Знаешь, я домой шел, мне было так стыдно, так плохо, мне казалось, даже все собаки на меня лаяли, виноватого… Долго бродил вокруг дома, заходить боялся, еле перед женой отоврался. И как я мог, Нюра, это только я мог так глупо…

– Сергей Васильевич, что это вы так разволновались, – хрипло вымолвила Нюра. – Она отвела его руки от себя, улыбка и вообще все ее весеннее настроение сразу улетучилось.

– Я к вам и не собиралась заходить, командировку вот иду отметить. И что такого произошло, что на вас даже собаки лаять начали? Ничего не было. Вообще ничего не было. А жизнь действительно перевернулась, наш завод будут приватизировать, ваш главк – закроют, так что вряд ли мы увидимся еще когда-нибудь. А за чай – спасибо!

Она вывернулась из его полуобъятий, пошла мерно отсчитывать каблуками последние минуты жизни. Нет, в конце коридора жизнь к ней вроде как бы и вернулась, она даже улыбнулась какому-то встречному. Вышла на свежий воздух, совсем уже опомнившись. Вспомнила, что надо еще сапог поменять, пакет с коробкой оттягивал руку. На автомате дошла до знакомого киоска, хмуро протянула коробку продавщице. Та заюлила:

– И как это я так оплошала, девушка, простите меня, сейчас поменяем, где он тут…

– Не надо ничего менять, – вдруг сердито сказала Нюра. – Просто верните деньги.

Боже, боже, зачем я так легко сдалась, почему им поверила?!

– …девять, восемь, семь…

Я всегда была против вмешательства ножа в мою жизнь!

– …шесть, пять, четыре…

Этот с плоским каменным лицом наверняка… напортачит…

– … три, два…

Смотрит! Смеется! Ножом поигрывает, огромным, кухонным. Я пожимаю плечами, выбираю лимон покрупнее, бросаю в него без предупреждения, сразу. Ловит! Хорошая реакция. Смотрит на меня зелеными глазами, буквально гипнотизирует. Знаю я эти ваши штучки: сжимаюсь, скукоживаюсь, тихонько сползаю под стол, вот оно, защитное пространство!

Железо лязгает, словно там, позади, целая свора всех этих скальпелей, зажимов, иголок. Но меня уже не достать, из сумрака, благодатной тишины и какой-то освобожденной от всяких звуков и угроз сферы, я сначала медленно, а потом все легче, быстрее, наконец, ликующе стремительно лечу гранеными коридорами в каких-то розовых сверкающих плоскостях – вперед!

Я не знаю (и даже не думаю об этом!) какая катапульта задает мне это ускорение, я просто наслаждаюсь полетом, освобождением от боли, тревог, неясности. Падение? Нет, я чувствую, что это движение по восходящей! Падение – когда ощущаешь вес тела, а его словно бы совсем нет. Невесомость? Но я развожу руками и смеюсь, я почему-то осознаю, что всегда смогу остановиться, встать на ноги, осмотреться, потрогать стенки этого тоннеля… Просто не хочу замедляться, когда-то еще удастся вот так полетать, ни о чем не думая!

Пространство пронзают белые иглы, они мне не мешают, живут своей жизнью, складываются в снежинки…или иероглифы… Со мной кто-то пытается заговорить? Я что-то слышу? Они упорно пробиваются, я так же упорно увиливаю, полет делается еще интереснее, благодаря этим маневрам.

Так хочется увидеть себя, такую новую, легкую, свободную, наверняка – крылатую!

Свет медленно меркнет, так наступают сумерки, коридор сужается, я еще планирую, но сердце сжато тревогой: там, впереди – опасность? Простора не будет? Закрой глаза.

Опять откуда-то этот лимон, запущенный чьей-то озорной рукой, маячит перед глазами. Закрой глаза, страшно! Не закрываются. Потому что жестко, грозно, смотрит этот, с каменным плоским лицом, и его взгляд, как скальпель – по моим глазам. Хочется закричать, проснуться, но он гипнотизирует, повелевает… Успокаивает?

– Ну-ну, трусишка, маленькая, глупенькая, всё будет хорошо. Помнишь, как мы играли возле речки, копали прудик, отводили в него водичку, втыкали веточки.

Я вспомнила, правда, это же был он, только маленький, смешной такой, в кепочке с пимпочкой. И глаза его – зеленые, совсем не страшные. Я улыбаюсь и кидаю ему большой, необыкновенно легкий, как мяч, лимон. Он ловко его ловит – и пасует обратно.

Свет. Свет. Снова делается светло и легко. Можно полетать над речкой, я помню, она по этой равнине такие петли выписывает… Нет-нет, я одна, ты тут оставайся, малыш, под ивой, поиграй, я вернусь. Скоро.

Медленно, плавно, раскинув руки, почти не чувствуя тела, я над нашей маленькой речкой, совсем невысоко, плыву под солнышком. Мне абсолютно неважно, вниз по течению или вверх, к истокам устремлён мой полет. Ни о чем не думать, просто не отклоняться от этих ленивых извивов маленькой речки… Так уже было когда-то? Нет, вряд ли, я бы помнила.