Коренастый пошел дальше, а Полстакана вынул из-за пазухи очередной «Ройял» (сколько их у него было?) и стал разливать. Шура с тоской смотрел, как прозрачная жидкость льется в стакан. Он был слаб, как новорожденный головастик, и мечтал только об одном – сесть. Конечно, еще лучше было бы лечь.

– А ты выпей, и расслабься! – посочувствовал Полстакана. – Полстакана достаточно.

Шура знал об этом. Он знал также, что если пропустить грамм сто – сто пятьдесят, то непременно пОльгачает. Но он также знал теперь и то, что этим дело не ограничится, и последуют новые сто – сто пятьдесят, а за ними – еще, и еще…

– Может, не надо? – превозмогая слабость, спросил Шура. – Нам же еще торговать.

– А, кто спорит? Ща такую торговлю устроим – небо рухнет!

Полстакана был в великолепном расположении духа.

Все шло, как надо.

Они добрались до пункта назначения, и впереди уже виднелись кучи долларов.

А это, в свою очередь, обещало выполнением его заветной, с советского еще периода, мечты – сходить в публичный дом. Стыдно признаться, но даже Полстакана еще ни разу не бывал в подобном заведении.

– Пей! – ободрил он бледного Шуру. – За удачную торговлю!

Тот перестал упрямиться: за удачную торговлю, безусловно, следовало. Рядом Лука с Пикояном занимались тем же.

Рынок оживал.

Вдоль разложенного советского изобилия прохаживались черноволосые жители родины «Икарусов». Они вдумчиво изучали ассортимент, и охотно его приобретали. Серпы Полстакана шли «на-ура!». Из товаров Шуры лучше всего продавались автомобильные насосы. Замотанный велосипедными камерами, торговал Букашенко. Андрей Пикоян уже забыл про старые синяки под глазами и новый – на черепе, и был совершенно счастлив, поскольку принял двести грамм «Ройяла». Из его рта негромко лилось:

– Я встретил ва-а-а-ас, и все-е-е былое-е-е-е…

Вернулся коренастый «старшой»:

– Ну, что, гоните десятку!

– Погоди, погоди, – загудел ему в ухо Полстакана. – Еще мало продали. Давай, лучше с нами по сто грамм?

– Да, я на работе.

– А мы что, на отдыхе?

Коренастый воровато оглянулся через плечо.

– Да, никто не узнает! – поддержал неожиданно для себя Шура.

Слабость прошла, и он чувствовал, как в организме оживает потухший было энтузиазм.

Полстакана протянул рэкетиру стакан ройяла. Тот зажмурил глаза, перекрестился и выпил. Тут же ему дали запить (уже не лимонад, нет – лимонад кончился!) тухлой воды из пятилитровой полиэтиленовой канистры.

– Через час приду! – пообещал рэкетир и удалился.

Торговля продолжалась.

К полудню серпы Полстакана были распроданы, а сам он, с пачкой долларов, торчавших из заднего кармана обвисших джинсов, был уже, что называется «хорош». Он раскачивался, похлопывал Пикояна по плечам, подмигивал и жарко нашептывал так, что слышала половина рынка:

– Вечером пойдем в публичный дом, понял?

– Понял. Хорошо-о-о!!!.

Снова пришел коренастый. За время отсутствия в его фигуре произошли изменения. Она утратила спортивную резкость и приобрела некоторую расплывчатость. Движения разбойника стали более размашистыми, а речь убыстрилась. Он говорил теперь отрывистыми фразами:

– Ну? Что? Приготовили? Баксы?

– К вечеру приходи! – Полстакана стал наглеть. – Закончим торговлю, тогда и расплатимся.

– Сейчас! Мне! Надо! Сейчас!

– На, выпей! – Полстакана снова налил стакан до краев. – Деньги никуда не денутся.

Рэкетир уже не отказывался. Он ухарски плеснул в рот и, шатаясь, отправился дальше. Друзья услышали его голос, обращенный к пугливому Букашенко:

– С тебя? Брал? Нет? Наливай!

К пяти часам на газетах большинства туристов из России ничего не осталось. Только у старшей группы Ирины Хамкамады еще громоздились не востребованные льняные полотенца, да пенсионер союзного значения Константин Мансурович Задуллин угрюмо разглядывал на листах «Правды» семью своих кукол-неваляшек. Неваляшки продавались плохо.

Шура, Полстакана, Лука и Пикоян стали собираться. Они были счастливы: все продано, тяжелый товар превратился в легкую пачку долларов, впереди был заслуженный отдых. Долгожданный отдых!

– Налей! – сзади и снизу послышалось жалобное мычание.

Шура обернулся.

На четвереньках, весь в пыли и с перемазанной физиономией, покачиваясь, стоял сборщик рыночной дани. Тот самый. Коренастый. Вернее, коренастым он был в самом начале дня. Теперь же грозный разбойник больше походил на жертву землетрясения, и вызывал видом своим только жалость.

Рыночная стихия не щадила даже сильных.

Друзья отправились искать публичный дом.

***

Городок был небольшой.

После грязи бывшей Совдепии бросалось в глаза отсутствие мусора на улицах, аккуратные газончики и красные черепичные крыши ухоженных домиков. Все было хорошо, все было прекрасно, но публичного дома не было! Местные жители, к которым обращались руссо-туристо на причудливой смеси матерного русского, украинского, английского и немецкого языков не понимали, чего от них хотят, или просто скрывали местонахождение вожделенного гнезда разврата. Впрочем, может, его действительно не было?

Когда стемнело, усталые купцы сошлась на мнении, что при отсутствии публичного дома можно удовлетвориться обычным стриптизом. Тем более, что этот вид искусства также еще не был ими охвачен.

Слово «стриптиз», сопровождаемое многозначительным подмигиванием бородатого венгра, быстро привело их в некий бар-кабак, где уже томились в ожидании редкостного зрелища человек пятьдесят, из которых большинство составляли соотечественники. Нашелся и столик, и стулья, и вино, услужливо принесенное полуголой официантской, едва она услышала русскую речь Луки.

Бывший завклуб, пивший на рынке наравне со всеми, изрядно окосел. Он бессмысленно таращил глаза в темноту бара и столь же бессмысленно хихикал, потирая маленькие кукольные ладошки. Еще больше ликовал Пикоян, улыбчивое лицо которого стало живой иллюстрацией к советскому лозунгу «Все на благо человека труда!».

Шура к этому времени уже впал в состояние, близкое к прострации. После выпитых на рынке стаканов голова его с трудом удерживалась на костлявой, поросшей многодневной щетиной шее. В ушах стоял легкий гул, и, чтобы расслышать говор спутников, приходилось напрягать внимание и слух. Кроме того, мысли обрели непривычную легкость и постоянно старались вырваться из мозга на волю, на воздух, а перед глазами периодически возникали лица-блины из недавнего дурацкого сна. Лица страдальчески морщились и изредка принимались причитать:

– Хотим дождя-я-я!

В зале погас свет и заиграла тягучая, полная сладострастия, музыка. Кажется, это была одна из песен Мадонны. Небольшое возвышение, что располагалось у раскрашенной в розовые оттенки стены, осветилось одиноким прожекторным лучом, и в его желтую струю вступила нога в черном чулке. Раздались аплодисменты, и сильный мужской голос выкрикнул «Вай, харашо!».

Шура протер глаза, стараясь сфокусировать их на световом пятне.

К музыке прибавилась барабанная дрожь, под потолком загорелась пара светильников. Теперь уже все сидящие в зале могли разглядеть выступающую – крупноформатную брюнетку безукоризненного сложения, одетую в национальный венгерский костюм. Полстакана вытер испарину со лба. Лука сглотнул слюну. Рядом хлопнула пробка от шампанского. Пикоян уронил вилку.

Шура силился рассмотреть объект. Он видел, как нечто желто-черное совершает ритмичные подергивания, как что-то куда-то падает, как желтого становится больше, однако при всем желании в этом огромном расплывчатом пятне никак не угадывалась обольстительная женская плоть. Ко всему прочему снова полезли в глаза лица-блины со своей вечной идиотской песней «Хотим дождя!»

Шура засыпал.

А вокруг бушевал разврат.

Лука схватил брошенный чулок и вцепился в него мертвой крысиной хваткой. Обуреваемый чудовищным вожделением Полстакана пожирал маленькими астигматичными глазами извивающийся торс танцовщицы. Из-за его спины тряс форинтами вскочивший со стула Пикоян, выкрикивая непрестанно «Давай! Давай!» с характерными павароттиевскими подвываниями. Еще где-то пели, кажется, на узбекском…