— А на острове вы после них были?

— Я и до них там не часто бывал, — признался старик. — Страшный остров. Понимаешь? Люди там частенько пропадали — пойдут по грибы, по ягоды и не вернутся. Отсюда и название. В деревне детей им пугают, когда не слушаются. Говорят: «Отвезу тебя на Страшный остров и там оставлю!»

— А далеко он отсюда?

— Да ты никак на Страшный собрался? — В голосе старика прозвучал испуг, а пес при этих словах заскулил и прижал к земле хвост. — Собака и то понимает! Знал бы Матвеич, что ты на Страшный соберешься, вряд ли лодку бы дал.

— Неужели из деревни там никто не бывает? — не верил Соболев.

— Почему? Есть смельчаки. Уж больно грибные места.

— И что, не возвращаются?

— Возвращаются. Да только время от времени обязательно кто-нибудь пропадает, — тяжело вздохнул старик и посетовал: — Жаль, табачку ты мне не привез!

— В следующий раз не забуду, — пообещал Соболев, поднимаясь с крыльца, и снова задал тот же вопрос: — Далеко ли до острова?

— Упрямый ты, брат! — разозлился старик, а потом все-таки объяснил, как доплыть до Страшного, видно, ухи ему сильно хотелось, а навязчивый гость все не уходил.

Соболев уже взялся за весла, как в его голове созрел новый, дерзкий план. Пришлось опять вытаскивать лодку на берег.

Старик чистил рыбу, когда Юра крикнул ему из сеней:

— Это снова я, Егор Трофимыч.

— Вижу, что не папа римский, — неласково отозвался тот. — Забыл что?

— Забыл с вами уговориться насчет кавказца того. — Юра по-прежнему стоял в сенях и проходить в комнату, по-видимому, не собирался. — Мне кажется, он вас еще навестит.

— Не дай Бог, — перекрестился Трофимыч. — Рожа у него больно неприятная.

— Так вот, если он все-таки придет, подайте мне знак.

— Какой знак? — не понял Калмыков.

Юра не стал выдумывать велосипед, а воспользовался старым, испытанным шпионским средством:

— Если он появится вновь, переставьте горшок с фиалкой на то окно, что глядит на озеро.

Лесник посмеялся над Юриной затеей.

— А ты такой зоркий, что из лагеря своего, можно подумать, увидишь? — Он вспорол брюхо карасику и выскреб на газетку кишки.

— Сделайте так, Егор Трофимыч, а остальное — моя забота.

Отплыв метров сто от дома лесника вдоль правого берега, Юра обогнул мыс, врезавшийся густым сосняком в озеро, и обомлел: такая открылась перед ним картина. За мысом озеро становилось шире раза в полтора, так что дух захватывало, и начинающий гребец почувствовал дрожь в коленях. Цель его плавания — остров Страшный вырисовывался на горизонте дремучим сосновым бором. Расстояние от мыса до острова было примерно с километр. Грести становилось все тяжелее, к тому же как назло солнце ушло за тучи и накрапывал мелкий дождь.

«Остров не просматривается из деревни, тем более из лагеря, — рассуждал Юра. — Какой же мощности должны быть прожектора, если Блюму с самой крайней точки озера был виден световой нимб над лесом? И что это за праздник, черт возьми? Иван Купала? Надо узнать, была ли та воскресная ночь «ночью на Ивана Купалу»?»

Сначала Соболев не придал особого значения своим рассуждениям об этом старинном русском празднике. Ему пришел на память фильм Тарковского «Андрей Рублев» с единственной, пожалуй, эротической сценой в ту пуританскую пору. Юра тогда впервые услышал об этом празднике. «Нет, не впервые! — возразил он сам себе. — Впервые о нем я прочитал у Гоголя». И тут память преподнесла ему сюрприз. «Да еще при Брежневе, в самые махровые времена, я делал «Ивана Купалу» на одном необитаемом острове!» Кто это говорил? Не приснились же ему эти слова? Юра остановился на полпути и потер пальцами лоб, как Аладдин — волшебную лампу.

На третьем курсе института они сдавали курсовой спектакль по малым эстрадным формам — репризы, интермедии, миниатюры, клипы и так далее. Авдеев, как всегда, делал только последний штрих, появлялся в самые горячие деньки перед сдачей. Это была его тактика, выработанная за многие годы преподавания в институте. Если Арсений Павлович чувствовал, что группа сильная, то предпочитал не вмешиваться в творческий процесс, чтобы не давить авторитетом. Даже одна яркая личность могла сделать погоду, а в их группе таких личностей насчитывалось по крайней мере пятеро: акробатка Жанна Цыбина, танцовщица Вера Сатрапова, цирковой клоун Вовка Осьминский, актриса Лина Кораблева. Но они были прекрасные исполнители, а думал за всех Соболев.

Их аудитория, представлявшая собой камерный зал, вмещала не больше тридцати человек зрителей. На их же курсовые спектакли народу набивалось иногда до сотни. Даже старожилы признавали, что такой интересной группы еще никогда не было в институте. Начиная с первого курса ниже пяти баллов комиссия им не выставляла, хотя в комиссии сидело немало врагов Авдеева. Его не любили за вздорный характер и за талант.

Мэтр сам предложил тему. «А что, если нам сделать презентацию группы?» Презентации тогда только входили в моду. Именно они, а не преподавательская деятельность являлись основным источником доходов Авдеева.

За презентацию взялись с воодушевлением. Просмотрев наработанный двадцатью студентами материал, Арсений Павлович остался недоволен.

— Банально, скучно, не остроумно. — Потер пальцем кончик носа и изрек: — Значит, так, Цыбина, Кораблева, Осьминский, отдаете свои миниатюры Соболеву. Вместе с Соболевскими это тянет от силы на полчаса. Юра, завтра к утру должен быть готов сценарий на полтора часа. Все. Послезавтра — показ.

В ту ночь Соболев спать не ложился и к утру выдал сценарий. Пока он отсыпался за кулисами, Авдеев начал выстраивать спектакль. Репетировали до следующего утра, но прогнать целиком от начала до конца так и не успели. Спали прямо на сцене, постелив маты.

Желающих посмотреть «Презентацию» набралось столько, что играть пришлось при открытых дверях — люди толпились в коридоре. Комиссия на этот раз была солидная. У Авдеева начались серьезные трения с администрацией, и по его просьбе для объективности пригласили специалистов со стороны — режиссера драмтеатра и заведующую массовым отделом Дворца культуры профтехобразования Преображенскую.

Соболев, разрабатывая сценарий, следовал заветам своего учителя. От шока к недоразумению. От недоразумения к шоку. Метод горячего и холодного душа. При этом использовалась булгаковская драматургия и Театр абсурда. Соболев был стержнем спектакля, все игралось и импровизировалось вокруг него. Неотрепетированный финал они вытянули на экспромте и энтузиазме.

Когда занавес опустился, в зале раздались крики «браво!».

— Такого еще не было! — воскликнула Верка Сатрапова.

— Что будем делать? — спросил Володя Осьминский. — На курсовых спектаклях не принято выходить на аплодисменты.

— Так и аплодировать не принято, — возразила ему Жанна Цыбина.

— Пошли! — скомандовал Соболев, и они открыли занавес.

А потом к нему за кулисы пришла Преображенская. Поздравила с «ошеломляющим успехом» и сказала:

— Я не думала, что ты у Авдеева. Тебе повезло — прекрасный мастер! Арсюша — гений! — И, немного погрустнев, добавила: — Жестокий гений!

Эти слова тогда очень удивили Юру, хотя он знал, что Авдеев не сахар и со своим вздорным характером нажил себе кучу врагов, но при этом жестоким он его не считал. К нему, к Соболеву, Арсений Павлович всегда относился тепло и даже приблизил к себе настолько, насколько человек подобного склада вообще мог приблизить.

Вечером «виновники торжества» собрались у Линки Кораблевой. Она недавно развелась с мужем и жила теперь в однокомнатной квартире, полученной в результате размена. Изрядно выпив, она повисла на шее у Соболева, которого любила с первого курса. Юру возбуждало ее горячее тело, и немного кружилась голова от ее смелых прикосновений. Он осторожно поглаживал упругие бедра Лины, а сам прикидывал в уме, откуда позвонит Татьяне, чтобы сообщить о своем скором возвращении домой, ведь у Лины не было телефона. Жанна Цыбина, староста группы, сидя на коленях у Вовки Осьминского, настойчиво допрашивала Авдеева о заключении комиссии по поводу их «Презентации». Авдеев обычно отделывался, сообщив оценки за режиссуру и сценарную композицию.