— До Трофимыча на лодке надобно, — прикинул один из мужичков, немного уже навеселе. — Вон его хибара стоит, — указал он пальцем на другой берег озера. Юра посмотрел, куда указал мужик, и в самом деле заметил на том берегу, среди сосен и берез, слегка покосившийся деревянный домик. «Избушка на курьих ножках», — подумал Соболев.
— А лодку где взять? — спросил он мужиков.
— Свою иметь надо, — откликнулся другой.
— А те, кто не имеет, как до лесника добираются?
— Те до него не добираются, — вновь ответил тот же, а первый хитро подмигнул Соболеву и предложил:
— На бутылку кинешь, я тебе свою напрокат дам.
На том и сговорились. Соболев прихватил с собой последние пятнадцать тысяч, чтобы на обратном пути купить что-нибудь к чаю в местном сельпо, десять из них он отдал мужику на бутылку и с досадой подумал: «Ну, Мишенька, за эти свои дурацкие выдумки ты мне теперь вдвойне должен будешь». Тем временем мужик притащил из сарая весла и, сняв с цепи одну из лодок, что покачивались у пристани, крикнул незнакомцу, свалившемуся как снег на голову с драгоценным червонцем:
— Лодка подана, барин!
— Какой я вам барин? — усмехнулся Юра, ступив на дно лодки.
— Э-э, не скажи, — тот шаловливо погрозил ему пальцем, — мужик чует барина издалека! Мужика не проведешь поношенной одежкой. — И, увидев, как Соболев неумело взялся за весла, спросил: — Может, подсобить?
— Сам как-нибудь справлюсь, — неуверенно ответил Юра, и мужик оттолкнул лодку метра на два.
Юра греб впервые в жизни, и сердце от этого то замирало, то начинало биться с бешеной силой.
Но вскоре он понял, что этот процесс не так сложен, как ему представлялось, и уже не злился на Мишу, потому что испытывал поистине счастливые мгновения, наслаждаясь природой и собственной смелостью.
Доплыв наконец, он втащил лодку на берег, снял весла и перевернул ее кверху дном.
Егора Трофимыча дома не было. Юра напрасно стучал в калитку. Он два раза обошел вокруг дома, удивляясь доисторическому строению, и, постучав вновь, обнаружил, что калитка не заперта. Соболев вошел в пустой двор с сиротливо зиявшей дырой в собачьей конуре, поднялся на крыльцо и негромко крикнул: «Есть кто-нибудь?» Не получив ответа, распахнул незапертую дверь и, поморщившись от перегара, ударившего в нос, шагнул внутрь.
Первым делом Миша заехал к Жданову и отдал на экспертизу две чашки, которые Юра держал для гостей.
— Та, где следы от помады, чашка Трениной, — объяснил он Вадиму, — а из другой пила Элла Валентиновна.
От Блюма не ускользнуло настроение Вадима.
— Ты что такой смурной сегодня? Что-то случилось?
— Да так, — махнул рукой Жданов.
— Рассказывай давай! — не отставал Михаил.
— Что рассказывать? Не дает начальник заняться девочками в полную силу. Говорит, еще времени мало прошло — может, сами объявятся. Идиот! Ведь если упустить время, нам их никогда не найти! — Он вдохнул полной грудью. Окно в кабинете Жданова было распахнуто и зимой и летом, чтобы не слышать запаха плесени, исходившего от ветхих стен здания УВД. — У тебя что нового?
Миша в двух словах рассказал о буслаевской писульке.
— Неплохо было бы ее попасти, — закинул удочку Блюм.
— Я с тобой согласен, но людей нет, Миша, и не будет! — отрезал Вадим. — Что ты думаешь по делу Максимова? — сменил тему разговора Жданов.
— Ничего пока не думаю. — Миша стоял у распахнутого окна и наблюдал за тем, что происходило на противоположной стороне улицы. Кабинет Жданова находился на пятом этаже, и поэтому из окна, выходившего на Главный проспект, был прекрасный обзор. — Вот принес тебе отпечатки пальцев, — снова указал он на две привезенные из лагеря чашки, — хотя у обеих женщин стопроцентное алиби.
— Давай-ка завтра с утра посидим в архиве, — предложил Вадим, — изучим дело досконально. Поговорим с сестрой Максимова. Кто мог знать, что дело взято из архива?
— Я никому не говорил. — Блюм, не отрываясь, глядел на противоположную сторону улицы.
— Скорее всего, она сама кому-то проболталась, — рассуждал Жданов, — если не было тут расчета с самого начала. — Вадиму показалось странным, что Миша так долго смотрит в одну и ту же точку, и он тоже подошел к распахнутому окну. — За кем ты там следишь? — спросил он напрямик.
— Видишь, «У Ленчика» кто сидит?
— Да сам Ленчик и сидит, — прищурив свои раскосые глаза, констатировал следователь.
— А с ним кто?
— Этот тип тут постоянно околачивается, — махнул рукой Жданов и вернулся в свое кресло. — Чем он тебя так заинтересовал?
— Видел я уже где-то эту рожу, а где, не могу припомнить, — подосадовал Миша. — Уж больно Ленчик в нем заинтересован! Прямо стелется перед этим блондином!
— Во всем ты, Мишка, видишь крамолу, — ухмыльнулся Жданов. — А сам до сих пор не проведал лесника. На черта ты, спрашивается, там живешь, если толку от тебя никакого!
— К леснику сегодня Соболев в гости пошел. — Миша отступил от окна, но садиться не стал, по всему было видно, что он собрался уходить.
— Не слишком ли ты доверяешь этому парню?
Миша взглянул на него исподлобья и бесстрастно произнес:
— Тут нет золотой середины, Вадик. Нужно или слишком доверять или не доверять вовсе.
После Жданова он заглянул в свое сыскное бюро, чтобы привести в порядок мысли перед визитом к Стацюре. Он должен был раз и навсегда решить для себя — подозревает он Ивана в сопричастности к делу девочек или нет. Если подозревает, то ему надо скрыть от Стацюры много деталей, выплывших в последние дни. Но скрыть все он не может, иначе за что тот ему платит? А стоит ли вообще что-либо скрывать? Если он замешан в этом деле, то пусть действует, пусть устраняет засветившихся людей — на том и засыплется. Еще Блюм подумал, что Соболев не одобрил бы такой тактики. Юра считает Стацюру великим мастером блефа. И тут вдруг Миша вспомнил один эпизод из недавнего прошлого, который почему-то напрочь стерся из его памяти. Он вспомнил областную комсомольскую конференцию зимой восемьдесят седьмого года.
Конференция проходила во Дворце культуры профтехобразования. Тысячный зал едва вместил все делегации. В такой массе людей многие хотели выделиться. «Будь на виду!» — вот лозунг настоящего карьериста. И, конечно, никто так не выделился, как Стацюра с делегацией своего района. Они вошли во Дворец чуть ли не строем. Все как один в черных костюмах и белых рубашках.
Конференция продолжалась три дня, и все три дня выступал Стацюра, хотя его выступление значилось в повестке дня только один раз. Выступления Ивана напоминали древнегреческую трагедию, когда герою отвечает хор. Ключевые фразы выкрикивались всей делегацией с места. Эффект потрясающий — Ваня стоит на трибуне, по-ленински машет руками, а делегация вторит ему, вскидывая вверх транспаранты. Кроме всех этих театральных провокаций Стацюра был еще прекрасный оратор и мистификатор и в своих фантазиях по поводу преобразования комсомола заходил куда дальше, чем Остап Бендер по поводу Васюков!
Иван будоражил конференцию. Как только прения заходили в тупик или усыпляли зал своим скучным однообразием, Стацюра взбегал на сцену под дружное скандирование всего зала: «Ba-ня! Ва-ня!» — и начинал выделывать коленца! Один раз всем показалось, что Ваня вдруг стал картавить, как Владимир Ильич, а в другой раз услышали в его речи грузинский акцент. То ли он издевался над конференцией, то ли до такой степени входил в роль своих кумиров?
Память открывала все новые и новые картины. Вот фотографирование делегаций. Вот буфет с дефицитными продуктами и напитками. Вот прилавок с книгами, которых не купишь в магазине. А вот показ моделей сезона. Вот поздравление пионеров с фривольными стишками — веяние времени, — пионеры тоже демократы! А вот… Стоп!
Миша с огромным усердием напрягал мозги. Он тогда случайно оказался свидетелем какой-то неприятной сцены. Что это было? Он курил в специально отведенном для этого месте. Почему-то в административной части Дворца. Что он там делал? Наверно, помог что-то затащить? Да, точно. Столы после регистрации. Он спускался вниз и увидел на лестничной клетке первого этажа «место для курения». Об этом говорили табличка на стене и урна под табличкой. Столь укромное место пришлось ему по вкусу, и он закурил. Лестница вела еще дальше — в подвал. В подвале располагался бассейн. И тут он услышал разговор. Говорили мужчина и женщина. Они стояли на лестничной площадке внизу, в подвале, и Миша их не видел, и они, естественно, не видели Мишу. Восстановить в памяти разговор восьмилетней давности — дело нелегкое. Женщина очень страстно обвиняла мужчину в каком-то низком поступке. Она даже крикнула: «Ты — подлец!» И сказала что-то еще… Что? Она сказала: «Если твоя мамаша еще раз ко мне сунется, я пошлю ее к чертовой матери!» Нет. Она сказала еще грубей, но смысл тот же. А он ей ответил: «Мужика у тебя, Настя, нет — вот ты и бесишься! Родила ублюдину для успокоения души, людям на потеху!..» Она не дала ему договорить — влепила пощечину и, бросив на прощание: «Сучок!» — быстро поднялась наверх. Она громко стучала каблуками и никого не видела. Миша кивнул ей в знак приветствия, но она в такой момент не заметила бы даже Горбачева, если бы тот вдруг решил посетить комсомольскую конференцию. Блюм, как и все секретари ПТУ, прекрасно знал эту женщину, заведующую массовым отделом Дворца Преображенскую Анастасию Ивановну. А вот над тем, кто был ее собеседник, он тогда не задумывался, и тот ему на глаза не попался. Сейчас, восемь лет спустя, Миша на сто процентов был уверен, что собеседником Преображенской в тот день был не кто иной, как Иван Стацюра.
