Глава 4

Иногда звонила бабуле. Примерно раз в месяц. Говорила: «Это я». Отвечала на ее вопросы: «Хорошо. Сдала. Хватает». Из трубки веяло холодом.

Однажды она ничего не спросила, сказала, что дед совсем плохой и попросила мой номер для связи.

Дед был старше бабули на десять лет, и я часто думала, что это будет мне прекрасным утешением, когда он умрет. Но по дороге на кладбище мы плакали с бабулей как сумасшедшие. Что творилось с нами по приезду, почти не помню. Комок земли бабуля сама вложила мне в руку, за другую подвела к могиле. И откуда были в ней эти силы?

На обратном пути молчали. Мне не привыкать было предавать деда, а вот бабушка, думаю, впервые себя в этом качестве обнаружила. За всю дорогу только и сказала: «Оставила его там одного».

Мы вышли у подъезда, молча наблюдали как машина, вместившая столько нашего горя, скрылась за поворотом.

Я ждала приговора. Позовет подняться или нет? Разрешит вернуться?

Я нагулялась, бабуля, вкусила свободы, теперь хочу домой.

Разглядывала ее сапоги. Старые, знакомые. Они, и даже тот небольшой клочок земли, что попадал в поле моего зрения, напоминал мне о детстве, доме, деде и вине.

– Потом приходи, – сказала бабуля, и сапоги пропали.

Земля помутнела.

Остались только мои сапоги. Левый, правый, левый, правый. Лужи, белые полоски пешеходного перехода, ступеньки автобуса…

– Ты чё?

– Просто нет настроения.

– Зареванная вся…

Сиддхартха у Гессе говорил, что умеет делать две самые важные вещи – это ждать и поститься. Но ведь есть и еще одна, не менее важная. Каменеть…

Каменеть – это я, конечно, в деда. Каменеть – это дать себе возможность ненадолго не быть. Ни света, ни тьмы, ни цветов, ни оттенков, ни боли, ни радости, только я на диване, только прямо по курсу окно. Квадрат окна становился единственно существующим, пока еще имеющим форму и хоть какое-то значение. Я же не могла все время спать, физически не могла, и тогда каменеть становилось единственным способом существования.

Я все никак не могла выплакать деда. А бабулю понять – почему после его ухода она не стала искать во мне утешения?

Его нет, можешь меня обнять – говорила я ей, так, чтобы она не слышала. А она не обнимала. Неужели мир разрушится, если в нем на один камень станет меньше? Зачем тебе такое наследство? Будь теплой…

Я ходила к ней в гости. Мы пили чай.

Теплой она не была.

К моему счастью, к концу учебного года появилась еще одно бессмысленное, но прекрасно пожирающее время занятие – я стала готовиться к предстоящим выпускным экзаменам. Поглощала абзац за абзацем. Понятое, выученное, вызубренное вещала все тому же окну. Исписывала листы формулами, иксами, игреками. Комкала, загромождала ими стол.

Но высокие балы в зачетке, не радовали, лишь напоминали, что совсем скоро мне снова больше ничего ни останется, кроме слез в кинотеатре, кроме как каменеть перед окном и в Костиных руках, и бесконечное ожидание сна…

– В магистратуру идешь? – спрашивали девчонки.

Думаю: «Зачем?», а для них пожимаю плечами.

Загибая пальцы, они в ужасе перечисляют предметы, по которым предстоит сдать вступительные экзамены в магистратуру, и я говорю, что я с ними.

– В общежитии нуждаетесь?

Надменная женщина в приемной комиссии, заполняет ведомость на мое зачисление в магистратуру.

– Да!

Бабуля ведь не зовет вернуться.

Костик отпустил меня легко. Сказал, что я «молоток», потому что на бюджет поступила. Сказал, что квартиру за собой все равно оставит, чтобы мы могли видеться. Даже что-то подарил… Мишку… Кружку…

Виделись потом пару раз, мельком, в магазине, на площади. Здоровались.

– Васька, а ты на выходные куда?

– Здесь буду.

Не стала на этот раз врать девчонкам. Решила посидеть в общаге. А то, как скажу, что на выходные домой поеду, приходится потом для конспирации полдня где-нибудь слоняться. Не объяснять же соседкам, что дом, в котором тебе не рады, в который тебя не зовут, домом быть перестает вовсе.

А у меня на выходные план такой – поваляться с книжкой в пустой общажной комнате и желательно с чистой совестью.

– Так ты ж одна остаешься!

Все никак не отстанет Виолетка-соседка.

– Угу, – подтверждаю я, стараясь не выдавать всей радости от предстоящего уединения.

– Поехали к моим? Хоть поедим нормально!

Я вяло отнекиваюсь, она бойко настаивает. В итоге Виолетка побеждает.

И вот мы уже стоим на остановке, долго ждем автобус.

Виолета без умолку болтает. Будто не в гости едим, а на экзамен, думала я, уже с час слушая выдержки из ее семейного архива.

– Только не влюбись в него, он бесперспективен! – говорит она мне о своем брате, дойдя и до него.

Я смотрю на неказистое Виолеткино лицо, жидкие волосы и не верю, что ее брат настолько может отличаться от нее, чтобы в него можно было влюбиться.

– Это Василиса, – представляет меня Виолетка своей семье по прибытию.

Ее мама умиленно улыбается, маленькая вертлявая собачонка пытается на меня запрыгнуть, папа игнорирует.

Тот, в кого наказано не влюбляться, появляется из кухни в фартуке и с руками, испачканными в муке.

– Владимир, – называет он себя, и самому от этого официоза смешно.

– В простонародье просто Вовка! – говорит Виолетка, и кидается ему на шею.

Тот разводит в сторону руки, давая себя обнять.

Мой Вовка…

– Ты меня про маму никогда не спрашивал…

– Угу.

– Что «угу»?

– Ну вроде не спрашивал.

– Так спроси!

– Спрашиваю.

– Нет ее.

– Гм… Бывает.

Я любила казаться себе бабулей, особенно первый год замужества. Закрывалась на кухне и затевала затяжную стряпню, что-нибудь типа творожных бубликов жаренных в масле или пирожков с разными начинками. Снимала обручальное кольцо, запускала руки в липкое тесто. Вовку в свою обитель не пускала.

Садилась на стульчик у плиты, и пока пирожки или бублики скворчали на сковороде, смотрела в окно. Это окно – справа от плиты и с видом на автомобили соседей, явилось то ли чудом, то ли совпадением, но больше ощущалось как неизбежность. Даже не знаю, или оно ждало меня здесь, или я искала его все эти годы.

Наверное, через месяц после того, как мы въехали в нашу новую квартиру, я, наконец, признала его.

– Ну, здравствуй…

В то утро за ним был рассвет, совсем как тот, под который бабуля кормила меня завтраком перед школой. Я гладила шершавый подоконник, и в кухне опять становилось душно и пахло манной кашей, а в соседней комнате, за покрытым тканевой скатертью столом будто сидел дед и ждал своего завтрака. «И зачем он так рано встает?» – снова себя спрашивала, – «Ему ведь никуда не надо».

В такие дни я была бабулей, которая в моем представлении провела полжизни на кухнях. Разных кухнях – потому что бабушка рассказывала, что родилась она в Новгороде, который Великий, а с дедом познакомилась в Петербурге, где собиралась учиться, но так и не стала, потому что дед позвал замуж. Потом они уехали на Дальний Восток, дед там служил, бабуля опять же кухарила в маленькой ведомственной квартирке. Долго там жили. Потом Москва, опять Питер. А потом со здоровьем у деда совсем плохо стало, и они приехали сюда, на Юг.

Я усаживала Вовку за стол, ставила перед ним тарелку, приборы, и подавала свою стряпню.

– Пора тебе, Кнопик, на работу, – говорил Вовка, – а то раскормишь меня совсем.

Смеялся, хлопал себя по слегка выпирающему брюшку.

Но на работу идти было страшно. А новая квартира, начала становиться домом. И я снова в кастрюльке. Тепло, уютно и немного душно.

– Что-то ты совсем заскучала, Кнопик.

– Да нормально все.

– Точно?

– Да снится всякое.

Снится дед за стеной. Ждет моего «прости». И я бы со всех ног, честное слово! Но тело будто каменное, пальцем не пошевелить.