Катрин включила музыкальный центр, диск с какой-то инструменталкой и снова улеглась рядом.

Я смотрела на ее красивое тело, которое она оставила для меня неприкрытым и понимала, что будь на ее месте Кирюха, то и его тело вряд ли бы меня взволновало. Мне все еще хотелось одежды, тайны, шепота, намека. Я не была готова к физиологическим подробностям. Даже в своих мечтах о близости с Катрин, я никогда не заходила дальше поцелуев и поглаживаний…

«Думай о нас» – сказала Катрин. Она лежала на спине, запрокинув руки за голову. Будто на пляже. Будто неразборчивое солнце должно ласкать ее тело, а не я.

А музыка не желала быть фоном к моим мыслям, она хотела играть со мной. Сжимать, раздувать, комкать, скручивать в бараний рог. Она то вскрывала мою грудную клетку, выпуская оттуда свет, то стальным кольцом сдавливала ее так, что дышать не получалось. Чтоб хоть на миг оседлать ее – безжалостную, я открыла глаза.

Смотрела на отсутствующую Катрин, которая, нисколько не боясь чужой власти, отдавалась музыки, и думала про деда с бабулей.

Ведь их тела тоже когда-то тяготели друг к другу. Дед, вполне вероятно, был не дурен собой, носил погоны. А бабушка может, была так же хороша как Катрин, или даже краше. И нацеловавшись вдоволь, чуть отстраняясь от бабули, у деда должны были быть те же глаза, что у Кирюхи в тот момент – полные решимости и тумана. Безумные глаза. Настоящие. Я могу поверить, что дед прожил всю жизнь, не любя никого: ни бабули, ни меня, ни мамы. Но ведь нельзя же не быть настоящим в такой момент?

В коридоре зазвонил телефон. Мы обе сделали вид, что расстроились от того, что нам помешали. Пока Катрин одевалась, телефон замолчал. Я тоже оделась и сказала, что мне пора.

На улице было еще светло. Неважно который час, главное прийти домой засветло. Я и это правило придумала сама, и ни разу его не нарушив, убедилась в его правомерности. Может это и есть моя куколка? – думала я, похлопывая по пустому карману брюк, – может мама мне только и оставила, что свод неписаных правил, да умение каменеть перед дедом? Может она и ушла однажды, чтобы я тоже как-нибудь осмелилась?

– Катрин?

– Да. Привет.

– Ты мне вчера снилась.

Снилась раскрытым цветком. Горящим пламенем.

– Прикольно.

– Выйдешь?

– Не могу. Мама напрягает. В комнате убраться надо.

– Понятно. А вечером?

– Гости.

Перед «гости» долго молчала.

Знаю я кто твой гость.

Глава 3

Я не знала, кто я, но казалось, знаю, кем хочу быть. Я думала о выглаженной форме стюардессы и надменном лице преподавателя, о тщательно вымытых сто раз на дню руках врача и о табличке с фамилией на двери психолога… А бабуля, наверное, совсем не умела мечтать – она думала о том, где мне предстоит учиться. Она говорила со мной мягко, даже нежно, а мне все казалось, что этот чудесный голос лишь эхо того низкого, грудного, который к тому времени уже дрожал и был невнятен. А может и воображала, может мне просто хотелось, чтобы и каменный дед обо мне подумал.

Бабуля знала, что дело это важное, и главное теперь, чтобы я не взбунтовалась. Она аккуратно уводила меня в сторонку от дорогущего меда, хитро намекала на безнравственность педа, делано боялась академии внутренних дел, и гражданской авиации тоже, и, наконец, медленно, за ручку подвела меня к ин.язу…

К институту я тщательно подготовилась: купила красную помаду, решила носить волосы распущенными, окончательно отреклась от себя сиротки, от Кирюхи, который все названивал, от Катрин, у которой появился парень.

Исписанные парты, крашеные в желтый стены, пожухлые цветки в горшках – для меня все казалось новым, волнующим. Я с любопытством вглядывалась в незнакомые лица сверстников, а по утрам в зеркале в свое собственное, старалась понять – а каким они видят его, все эти новые люди?

Перевоплощалась в трамвае. Дед по утрам и не видел меня, (он вообще редко стал выходить из комнаты, все больше лежал), но это преображение было важной частью моей новой жизни. Таинством. Я распускала волосы, красила губы, чуть-чуть ресницы. Смотрела на себя отраженную в окне трамвая. По-утреннему свежий, отдохнувший город, сотней лампочек оживлял мое призрачное лицо.

К моему новому образу не хватало лишь штриха. Я все время чувствовала эту незавершенность, тяготилась ею. И однажды поняла – нужно учиться. Без реального интеллектуального превосходства вся моя загадочность и нелюдимость выглядела просто скорлупой.

Учиться оказалось несложно, местами занимательно.

И все теперь было на месте. Я все о себе придумала.

Преподаватель, отчаявшись получить от студентов правильный ответ, с надеждой смотрит на меня, а я до последнего держусь, жду этого особого взгляда, сигнала, и после, отвечаю громко, четко. И обо мне уже шепчутся девчонки, с которыми я не дружу, на переменах подсаживаются однокурсники с глупыми вопросами…

А еще есть Костя, который все крутится вокруг, и напрашивается пусть не на любовь, но на ее производные…

Но вдруг, появляется та, которая занимает мои мысли больше меня самой. Садится за первую парту, упирается подбородком в ладонь…

И все рушится, рушится, рушится!

Это я должна сидеть неподвижно, с прямой спиной, изящным затылком к аудитории, безразличными глазами к преподавателю. Не мне ли быть статуей с такой наследственностью? Это я должна уметь ходить медленно, никогда не торопиться, а говорить спокойно, даже ленно, чуть растягивая слова, будто перевожу с иностранного.

Но увы…

Это Лиля. И она непременно должна меня заметить, оценить, полюбить, приблизить к себе.

Я стала той, что шепчется о ней с другими девчонками, с которыми пришлось подружиться, чтоб было с кем шептаться. Той, которая подсаживается к ней на переменах, заготовив заранее вопрос, пытаясь опередить других желающих.

Новая «я» не состоялась.

И снова все стало сложно и больно. И в нашем первом с Лилей задушевном разговоре я плакала, а том, как одиноко и пусто жить без мамы.

– Я совсем одна, понимаешь?

– Живешь одна?! Круто!

– Да, нет, не одна, у меня есть там…

– А-а.

– Внутри, понимаешь, сосем одна.

– Как я хочу жить без родоков. Как они достали!

Я расчесывала Лилины волосы – длинные, тяжелые, и хотела такие же, но понимала, что одних волос «как у Лили» мне будет мало. Она позволяла мне это – ей было приятно, а мне лестно. А еще противно до ненависти к себе, что так нравится перебирать их пальцами, сплетать в незамысловатую косу, чувствовать, как поддается ее голова, когда я тяну прядь на себя.

Мне хотелось, чтобы Лиля сделала, что-нибудь гадкое, мерзкое. Ведь глупое – я бы простила, злое – оправдала. Мне хотелось предательства, низости. Хотелось, например, влюбиться, и чтобы она увела у меня любимого. Но как тут влюбишься?

Лиля как назло не давала повода в себе разочароваться. Она завораживала. У Катрин красота была банальная – большие глаза, пушистые ресницы, длинные ноги, а с Лилей все было по-другому. Было в ней что-то неуловимое, необъяснимое. Тоньше аромата, неосязаемее его. С этой тайной рождаются. Как пантера, которая не учится своей походке, грации, хищному взгляду раскосых глаз…

В тайне я лелеяла двух своих детенышей – выстраданных, еле выдуманных. Во-первых, рассуждала я, Лиля – безмозглая, потому что учится плохо, точнее не учится совсем. А во-вторых, распущенная, потому что не отгоняет от себя своры почитателей. Иногда и по коленке себя погладить позволяет, и за руку подержать, и даже самым гадким дарит снисходительные улыбки.

И я ей в укор продолжала хорошо учиться, и единственного верного своего рыцаря Костю била по рукам.

Но она от того и была так великолепна, что не видела меня, моих укоров, мучений, обид. Она от того и была так великолепна, что видела только себя.

– Затяни потуже, – говорит Лилина сестра, которая ни как Лиля – попроще, невзрачная – а то живот видно.