Опуская частности и неизбежные в полемике эмоциональные высказывания, основные методологические замечания к программе Хомского можно сформулировать следующим образом:
1. Несмотря на огромный массив сделанных в рамках генеративной грамматики частных наблюдений и выявленных закономерностей, носящих более или менее универсальный характер, научная программа Хомского в целом напоминает скорее идеологическую или квази-религиозную систему, чем научную теорию. Необходимым условием научности теории является ее опровержимость, неопровержимая теория (все происходит согласно судьбе, например) не может считаться научной.
Здесь уместно вспомнить один фрагмент из работы К. Поппера «Предположения и опровержения», который достаточно точно характеризует положение дел. Иллюстрируя необходимость проведения демаркационной черты между наукой и псевдонаукой, Поппер пишет о своих юношеских сомнениях в научном статусе марксистской теории истории, психоанализа и индивидуальной психологии А. Адлера. С его точки зрения, научная слабость этих теорий состояла в легкости, с которой они интерпретировали в свою пользу любой новый факт, в их поистине неограниченной объяснительной силе. Так, общая теория относительности Эйнштейна делала кажущиеся невероятными предсказания (например, предсказала красное смещение), и Эйнштейн предлагал крайне рискованные для созданной им теории эксперименты, которые, в случае отрицательного результата, наносили бы по ней сокрушительный удар. В противоположность этому любые факты в рамках указанных выше теорий с легкостью интерпретировались в их пользу, придавая основаниям этих теорий характер религиозных догматов[41]. В изложении оппонентов позиция Хомского близка установкам Маркса, Фрейда и Адлера: он болезненно относится к контрпримерам и предпочитает не замечать их или скрываться от них за неопределенностью и неверифицируемостью базовых категорий.
Характерную иллюстрацию приводят Лакофф и Джонсон. Хомский различает понятия «допустимый» (acceptable) и «грамматически корректный» (grammatical). Первое из них характеризует допустимость предложения с точки зрения обычного носителя языка, второе свидетельствует о том, что оно построено по моделям генеративной грамматики. Это дает ему возможность трактовать приводимые его оппонентами примеры, нарушающие универсальность открытых закономерностей, как допустимые, но не корректные грамматически (например, связанные с поверхностными эффектами, но не затрагивающие структуру Универсальной грамматики как системы). Таким образом, теория оказывается неопровержимой, но при этом теряет свой научный статус[42].
Нельзя сказать, что Хомский не реагирует на подобные обвинения генеративной грамматики в неверифицируемости. Он постоянно подчеркивает, что все базовые постулаты его теории – лишь эмпирические гипотезы, и он готов поменять их, если на то появятся серьезные основания. С другой стороны, он утверждает, ссылаясь на подробно описанные историками науки сюжеты, что никакая теория не должна объяснять все. Ее эмпирическая сила определяется масштабом и широтой обобщений, но при этом всегда остаются факты, на первый взгляд, противоречащие ей или не объяснимые в ее рамках. Они не отменяют теорию, но могут относиться к реальностям иного рода, интерпретируемым иными системами, или даже к мистериям, показывающим ограничения человеческого познания в целом. Так, обретение словом значения связано с работой поверхностных интерфейсов, которая характеризуется весьма сложным взаимодействием с другими когнитивными системами, и на объяснение этого процесса Хомский не претендует[43].
Пытаясь описать позицию Хомского «без гнева и пристрастия», следует признать, что она имеет двойственный характер. С одной стороны, американский лингвист прекрасно осознает отличия науки от псевдонауки и важность принципа фальсифицируемости для научной теории[44]. Более того, нельзя не признать, что его взгляды претерпевают существенную эволюцию (Минималистскую программу отделяет от Стандартной теории огромная дистанция), поэтому обращенные к нему обвинения в косности и догматизме не совсем уместны. Однако эта эволюция происходит по особым, сложно соотносящимся с внешней реальностью законам, определяющим вектором для которых является стремление создать лингвистическую теорию, аналогичную по фундаментальности и простоте базовых принципов теории тяготения Ньютона. Всякие сомнения в том, что такая задача в принципе выполнима, что законы организации языка столь же просты и универсальны, сколь универсален закон всемирного тяготения, безжалостно отбрасываются им, и он защищается от такого рода нападок своих коллег приемами, аналогичными описанным Лакоффом и Джонсоном. Факторы, размывающие базовые установки Хомского (социокультурная природа языка, язык как средство коммуникации и т. д.), воспринимаются как не имеющие отношения к делу, и здесь Хомский использует в полной мере свой дар полемиста, сокрушающего оппонентов неожиданными и яркими примерами (пусть даже они после тщательного рассмотрения оказываются сомнительными или просто некорректными). Более подробное обсуждение метода Хомского ведет нас к следующему пункту полемики – вопросу о критериях истинности сделанных в рамках генеративной грамматики утверждений.
2. Оппоненты американского лингвиста указывают на то, что ключевым критерием истинности в его методологии является его собственная лингвистическая интуиция, которую он никак не объективирует и не проверяет внешними средствами, т. е. критерий интроспекции. В этом Хомский проявляет себя как убежденный последователь Декарта. Он прямо говорит о том, что лингвистика работает с идеальным носителем языка, свободным от таких ограничений, как несовершенство памяти, переключение внимания и интереса, возможные языковые ошибки, и оставляет в стороне массу других «фоновых характеристик», которые присущи ученому-лингвисту: собственные методологические пристрастия, привязанность к создаваемым им теориям, включенность в конкретный профессиональный и социкультурный контекст и т. д. (Chomsky 1965, p. 3–4). Необходимость (и принципиальная возможность) отделения универсальной интуиции от искажающего идеальную картину фона в работах Хомского не обсуждается[45].
Постулаты, на которые опирается Хомский, говоря о верификации и фальсификации теории, можно проиллюстрировать на следующем примере. Обосновывая верифицирумость утверждения о врожденном характере языковой способности у человека, Хомский приводит характерную цитату из Декарта: необходимым условием восприятия ребенком треугольной фигуры, нарисованной на бумаге, является наличие в его сознании идеи истинного треугольника, с которой он соотносит эту фигуру, когда смотрит на нее. По мнению Хомского, этот тезис можно проверить, фиксируя с помощью компьютера нейронные схемы, возбуждающиеся при считывании глазом информации с линий, образующих этот треугольник (Chomsky 2006, p. 73–74).
Нельзя сказать, что приведенное обоснование выглядит убедительно. Непонятно, с чем будет соотносить Хомский зафиксированные компьютером нейронные схемы, что будет выступать в качестве образца, как эксплицировать это знание идеального треугольника, которым обладает его носитель – ведь истинный треугольник не дан нам в опыте. Здесь у Хомского происходит ключевое для его методологии смешение идеального языкового субъекта (или идеального картезианца) и реального человека, который ничего не знает об идеальных схемах, которым он должен удовлетворять. Американский лингвист ничего не говорит о том, как «вычистить» пласт эмпирической реальности у обычного человека, как превратить его в идеального «носителя языка», чьей интроспекции можно доверять. Создается впечатление, что Хомский считает этот переход самоочевидным и в исследованиях отождествляет себя с таким идеальным субъектом.
