И как по его, пока что по здравым и с рассудком у него всё в порядке, рассуждениям, то япона тётка, эта идейная Бодсюзу (пусть так и зовётся, раз она по другому и вообще как есть не представляется из той же вежливости), решила таким образом, через палку, выместить на нём все свои жизненные неустроенности и досады. У неё, видишь ли, дома всё плохо, дети её не слушаются, положив на неё с прибором, как сейчас отчётливо в этом убедился Умник по этим нарциссам с ложками, муж опять не знает только Умник где, а Бодсюзу отлично знает где – он в окружении гейш пьёт запоем саке, сама она растеряла последние остатки того, что как бы только называется красотой, и то только с натяжкой и с экзотической стороны рассмотрения этого природного дефекта (вот почему её данна запоем пьёт саке, ему страшно видеть Бодсюзу и себя рядом с ней), и она всё это решает выместить на нём, кто никакого отношения ко всему этому не имеет. И бл*ь, не собирается молча на всё это приближение Бодсюзу смотреть.
А Бодсюзу хоть и зла до своего белого каления на Умника, а так-то на саму себя и на своего данну, сволочь такую пьющую саке не с ней, а с этими вертихвостками гейшами, кто и историй так интересно рассказать не сможет, как она, и вообще все они не впечатляют внешне, как она, а она все внутренние движения души в Умнике замечает. – Что-то ещё в дополнение к сказанному сказать хочешь? – вопрошает Умника Бодсюзу, держа в руках палку в готовности её применить по своему жестокому назначению. В данном случае по хребтине Умника.
А Умник хоть и находится сейчас весь на нервах и в напряжении, тем не менее, он улавливает в словах Бодсюзу хитрость. Она изначально всё им сказанное собирается интерпретировать, как попытку её дискредитировать, в общем оскорбить. И Умник сбивается от сразу ей ответа.
А Бодсюзу, что за вероломная и коварная личность, впрочем, ожидаемо это от неё, идентифицирует это молчание Умника не как его право на благоразумие, а она записывает всё это в его под ковёрные игры с ней, с желанием её как-то обмануть.
– Что замолчал? – вопрошает Бодсюзу Умника. – Никак решил что-то подлое замыслить. Или наложил штаны от страха. – Уже с язвительным подтекстом добавляет Бодсюзу. И хотя Умник понимает отлично, для чего всё это ею было сказано – вывести его из себя, он сдерживать себя в рамках разумного не собирается, когда так открыто на его глазах очевидность и правда попирается. И пусть он тем самым усугубит и так не лёгкое своё положение, получив по шее палкой, он всё равно не будет молчать и укажет этой Бодсюзу на имеющиеся очевидные ошибки в её рассуждениях.
– Милостивейшая Бодсюзу. – С вот таких дипломатических позиций начинает Умник своё обращение к этой недостойной в общем такого к себе приветливого и вежливого отношения Бодсюзу. Чего она точно не ожидала услышать и оцепенела в себе, остановившись на месте, когда всё это услышала в свой адрес. Где по её лицу так и читалось: «Это ещё что такое и что всё это значит?!». А Умник ничего пока что из сказанного не объясняет, а продолжает прорубать дорогу к её разуму, или хотя бы к снисходительности.
– Как бы мне это не прискорбно было говорить, но такова уж действительность и правда, и я просто вынужден заметить вам на ваши неточности в обращении в мою сторону. Где вы решили и не пойми на каких-таких основаниях заметить мне, что я наложил в штаны. Тогда как моё пространственное положение в шпагат, практически не допускает всего того, что вы посмели себе выразить в мой адрес. Фактология в данном случае не та, и не допускает всего того, что вы тут решили в мою сторону придумать. – В общем, вполне обоснованно и аргументированно выразил свою позицию и взгляды Умник на то, что себе позволила утверждать Бодсюзу. И от Бодсюзу, если она человек логичный и с дисциплиной ума, сейчас следовало ждать признания своих ошибок. Но Бодсюзу видимо только внешне может предполагать в себе всю эту логичность, а так-то она ничего в себе из того, что в ней питал надежды Умник не имела, и как результат, Умник добился от неё прямо противоположной реакции.
– Что, большой умник?! – к невероятному удивлению Умника, Бодсюзу, так его спросив, вскользь дала ему понять, что он для неё лицо не в первый раз увиденное, а она о нём имеет какие-то представления. И Умник на волне этой взволнованности потерял в себя всякую осторожность и с блеском радости в лице согласно в ответ кивнул. Чего только и надо было Бодсюзу, тут же выведенную из себя в ярость, с которой она и обрушилась на Умника с помощью этой палки в руках.
И получил Умник не только по шее и по хребту, а он с приговоркой Бодсюзу: «Как тебе такое, Умник тут выискался?!», получал там и здесь, и куда только её палка дотянется. А Умнику ничего больше не остаётся, как только руками прикрывать себя. А отвечать на этот её вопрос, как он понимает, сейчас не предусматривается Бодсюзу. А вот как-нибудь потом, то в этом он не уверен – вряд ли ему захочется и нужно ли это будет, когда ответ на этот вопрос будет очевиден.
А между тем Бодсюзу проявляет столько силы воли и настырности в деле выпуска своего пара в сторону Умника, – вон как её припекло по причине неуравновешенных семейных отношений, – и она постепенно начинает выбивать в Умнике не только болевые ощущения, а в нём начинает формироваться ответная настырность, основанная на хватит уже и всему своя мера справедливости.
И вот когда Бодсюзу особенно достала палкой по хребту Умника, он не выдерживает больше молчаливо своего избиения, и из него громко прорывается возмущение его стойкости духа. – Легко бить безоружного!
Что неожиданно останавливает Бодсюзу, увидевшей в словах Умника прежде всего повод перевести дух, а уж затем то, что он хотел так за себя подумать – его справедливые доводы.
– А что тебе мешает мне ответить? – задаётся вопросом Бодсюзу, всем своим видом показывая, что она не понимает недовольства Умника. Кто как вроде не связан каким-то обязательством или обетом не отвечать насилием на насилие в свою сторону со стороны женщин. Я, мол, человек стойких и принципиальных убеждений, и считаю, что женское равноправие должно распространяться на все области их жизни и взаимоотношений с человеческой природой, и если мне в морду хотят вмазать, то и вы, будьте так уж логичны и последовательны, не ропщите на то, что и вам когда-нибудь туда же врежут из права на равноправие и равноценное распределение, как благ, так и неприятностей. А если я вам не врежу, то это будет считаться дискриминацией вас по полу.
Плюс Умник не связан верёвками по ногам и рукам, и тогда что всё это значит с его недовольной стороны. Вот о чём сейчас задаётся вопросом Бодсюзу. Ну а ловчить и хитрить, указывая на некие условности его пространственного положения в виде такой раскоряченности в шпагате, то раз он на него сел, то в чём тогда дело.
Но Умник, как оказывается, человек наикрепчайшей в себе вредности и недоступности женскому разумению, и ему все эти доводы ума Бодсюзу до одного места, и он заявляет следующее. – А разве по мне не видно?
И вот тут Бодсюзу, посмотрев ещё раз на Умника со стороны и объективно, чтобы потом у него не было причин утверждать того, что на него смотрели предумышленно и субъективно, то есть предрешённо, ловится на эту уловку Умника, которую он так умело вложил в свой ответ. Где он сыграл на чувствах и уверенности в себе Бодсюзу, которая должна была увидеть не само положение загнанного в тупик Умника, а то, что этого сморчка, она, волевая и сильная женщина, ни при каких раскладах не имеет права опасаться, – она его в любом случае согнёт в бараний рог, – и раз так, то почему бы не дать шанс этому сморчку на изменение своего положения всё равно в худшую сторону.
– Что ж, – говорит Бодсюзу, – хочешь, чтобы я увидела, то я увижу. – Здесь она убирает в сторону свою палку, и уперевшись взглядом в Умника, кто со своей стороны на неё смотрит немигающим взглядом, берёт и раз, хлопает перед собой в ладоши так, что отбивает пространство вокруг своих рук в пыль. Которая, окутав собой и Умника, вызывает в его носу до такой невозможности свербение, что он не может удержаться от того, чтобы со всей силы не чихнуть.
