Октябрьский переворот, словно ножом, рассёк судьбу певицы надвое. И хотя она много работала, репетировала, пела (в Берлине, Белграде, Риге, Варшаве, Софии, Бухаресте) – было тяжело душевно. Было почти немыслимо без родных, близких, друзей, без русского языка, без земли, без корней. Её, человека глубоко верующего, истинно православную христианку, к тому же селянку, Надюшу-Дёжку, нестерпимо и жгуче тянуло домой. Ностальгия буквально сжигала душу. Сколько слёз было выплакано в молитвах, сколько мыслей и слов обращено к Богу. Сколько средств пожертвовано в православную красную Церковь (в Париже). И в этом, в желании вернуться, они с мужем были единодушны, с той только разницей, что он знал: нет, нельзя, и не шёл на это, хотя в СССР в Красной армии остались служить два родных его брата (младший брат Н. В. Скоблина был с ними в Париже).

«Я – актриса. Пою для всех. Меня не убьют», – уверяла Надежда Васильевна и себя, и других. Однако, когда в начале тридцатых ей умышленно сообщили, что все её родные, «включая малолетних детей, умерли в голодовку», она сникла и словно окаменела душой.

К периоду конца двадцатых относится гастрольная поездка Плевицкой в Америку. Там она получила некое отдохновение, «отраду душе» – встретилась после долгой разлуки с композитором Сергеем Рахманиновым, который был ей особенно рад. «Господь определил вам, Надежда Васильевна, просветлять души». Они давали концерты и выступали вместе. Он особенно полюбил и аранжировал три её песни и, посвятив Плевицкой, включил их в собрания своих сочинений (там не мелодии, а только аранжировка мастера). А на фирме звукозаписи «Виктор» даже заказал запись её исполнений на «золотой диск» (воспоминания Т. Сухомлиной-Лещенко).

Эта «историческая» беловолосая старушка, воистину «божий одуванчик» с гитарой, в конце девяностых посетила меня в моей московской квартире, непременно желая в свои девяносто увидеть внучку певицы Плевицкой, той самой, которую она слушала в молодости, в США, в паре с Рахманиновым.

Великий композитор восторженно оценил и принял скульптурный портрет певицы, исполненный скульптором С. Конёнковым (воспоминания С. Конёнкова). Даже скупая на эмоции С. Сатина в «Записках о С. В. Рахманинове» пишет о Плевицкой: «Она всякий раз много и охотно пела Сергею Васильевичу, который ей аккомпанировал. Больше всех её песен ему нравилась «Белолицы вы мои», он находил эту песню такой оригинальной, а исполнение таким хорошим, что написал специально к ней аккомпанемент и попросил компанию «Виктор» сделать пластинку».

В Америке, как и всюду, Надежда Васильевна давала и благотворительные концерты. Но один был особенный – «в пользу советских детей-беспризорников».

Со щемящей болью слушала она сообщения о брошенных в СССР беспризорниках, о голодающих детях. Как же рвалось её сердце! Как сжигало чувство вины!

Немалые деньги, полученные с концертов, были тогда в США переданы ею в посольство СССР – «на нужды несчастным детям». Однако вряд ли эти деньги ушли по назначению.

Вернувшись во Францию, Плевицкая продолжает свои выступления, и русская песня благодаря ей выживает, не умирает. Удивляет Европу своей красотой, а русских окрыляет, продолжает будить высокие чувства. Почти два десятилетия Надежда Васильевна была душой, совестью русской эмиграции. Ею гордились, считали за честь принимать, общаться. Её выступлений ждали на праздниках и собраниях. А её новая, родившаяся там песня вызывала буквально слёзы восторга и сострадания. Она стала, по существу (и навсегда), гимном всей эмиграции, её слушали стоя. «Замело тебя снегом, Россия, / Запуржило седою пургой, / И холодные ветры степные / Панихиду поют над тобой». До начала 30-х (до момента ложного сообщения ей о смерти всех родных от голода) Надежда Васильевна тайно отправляла посылки в СССР, многодетной (действительно чудом выжившей в голод) младшей сестре Маше («хромоножке» – та в детстве упала с печки)…

Почему именно ей?.. Может, потому что среди шестерых черноволосых и черноглазых её детей рос неожиданно белокудрый голубоглазый сын Женечка, считавшийся младшим сынком в семье Марии Васильевны?

Впрочем, всё это тоже останется семейной тайной, как и мемуары певицы всё из той же чудесной «шкатулки с секретом»… Правда, заграничные эти посылки-подарки с детской одеждой и обувью для Марии (жены сельского фельдшера из села Пединовка) скоро стали совсем не в радость. Стали даже опасны, грозили арестом. Да и продать на базаре в Олыпанах или же в Киеве такие дорогие нарядные вещи, как голубые матросские костюмчики, кружевные штанишки и шапочки, не навлекая подозрений, было почти невозможно, не говоря уже о том, чтобы носить их в деревне.

«Лучше б сахару кускового прислала! Или муки», – вздыхала сестра Мария. А потому, таясь от всех, по ночам они с мужем закапывали эти посылки в саду, под грушей. До лучших времён. Которые, впрочем, так никогда и не наступили…

Странной была эта русская знаменитость в Париже. Да, она пела за гонорары, и вовсе немалые: сперва в ресторанах, потом только в концертах.

И всегда была горячо востребована. Её голос был голосом самой Родины. Она не пропускала православных церковных праздников. Порой, помня начало своего пути, пела на клиросе в русском храме, поддерживала деньгами хор.

Дома к праздникам любила печь гостям «жаворонки», «курские оладушки». Никогда не желала говорить по-французски, даже хлеб покупала в русской булочной, от русского пекаря. Не скрываясь, ненавидела надвигающийся фашизм и самого Гитлера, в отличие от многих из окружения её мужа в РОВС. И постоянно мечтала вернуться в Россию, к родным могилам. Но это ей не было суждено. Она была как сорванный полевой цветок, втянутый в кровавый водоворот истории. А пока её спасали только Вера, Надежда, Любовь да ещё музыка – народная песня, которую она, как Божий Крест, несла над собой до смертного часа.

Жизнь Надежды Васильевны оборвалась в Париже. Внезапно и жестоко обрушилось горе: пропал муж… пропал Коленька!..

Несколькими часами раньше пропал и генерал Евгений Миллер (руководитель РОВС), коллега и друг Николая Скоблина. Тот самый, который в революцию (как писали в советской прессе) «залил кровью русский Север». И действительно залил. Вешал, расстреливал целые поселения, которые сопротивлялись продвижению белых войск с Севера… И вот спустя почти двадцать лет, живя в Париже, он пропал. Якобы оставив записку, что идёт с Николаем Скоблиным на свидание «к немцам» в посольство. Но к вечеру не вернулся. Замечу что подлинность этой записки и подпись Миллера сразу же подверглись сомнению. И сослуживцами, и семьёй. Но кровавый «сценарий», написанный на Лубянке, уже был «запущен». В «похищении» Миллера обвинили одновременно с ним бесследно пропавшего и генерала Скоблина. Свидетелей происшествия не было. Однако «знакомый» почерк Москвы в этом сюжете, как мы теперь знаем, был налицо. (Подобный сюжет похищений применялся НКВД давно, многократно и был хорошо обкатан. Особенно в «талантливой» разработке Павла Судоплатова, генерала КГБ, опубликовавшего перед смертью, в девяностые, свои лживые, замешенные на крови сотен им убиенных мемуары.)

Надежда Васильевна осталась в Париже одна, заложницей в собственном доме, где, кстати, «в кабинете Коли хранился весь архив РОВС», в бесценном сундуке, проехавшем с Белой армией весь её крестный путь, от российских степей до Парижа. Этот архив, в котором могли быть документы о гибели царской семьи, о Свердлове-Пешкове и прочих фигурантах, крайне интересовал не столько французов и немцев, сколько московский Кремль. Но арестовать архив в либеральной демократической Франции, не изъяв из дома хозяйку, было невозможно. И сочинили удобную версию – хозяйку арестовали и даже судили.

Так что одним хлопом «убили всех зайцев».

Эта история всех потрясла в Париже. Одни газеты злословили, другие (газета Populer и пр.) возмущались несправедливостью суда и ареста. Одни (коллеги Скоблина в РОВС и, конечно, их жёны) злорадствовали, другие удивлялись, кто-то сочувствовал. Марина Цветаева, такая же страстотерпица земли русской, писала: «Белая гвардия, путь твой высок: / Чёрному дулу – грудь и висок. / Божье да белое твоё дело: / Белое тело твоё – в песок». В Париже Плевицкая была знакома с Цветаевой, порой выручала деньгами, учила вязать перчатки и шапочки на продажу. Их мужья были сослуживцами в РОВС. Марину постигла та же горькая участь жены офицера Сергея Эфрона, поддавшегося-таки уговорам «красных посланцев» и вернувшегося в СССР. Но вскоре, конечно, погибшего в Бутырской тюрьме. (Почему-то я давно размышляю о, возможно, насильственной смерти, при всех иных горестях, и самой Марины Ивановны.)