— Если ты действительно хочешь отблагодарить меня, что я тебе настоятельно рекомендую, ты можешь использовать не слова, а другую валюту.

Я ударяю его по плечу, улыбаясь, и пружинисто поднимаюсь на ноги.

— Я помою посуду. Иди и выбери сериал, который не «Во все тяжкие».

— Это единственный превосходный сериал, который когда-либо выпускало телевидение. И это «нет» в части минета?

Я наклоняюсь ближе, чтобы вдохнуть его воздух, провожу пальцами по его подбородку, заставляя его ноздри раздуваться, а затем шепчу:

— Возможно. Попробуй еще раз через четырнадцать дней.

— Ах ты, маленькая дразнилка, — бормочет он, когда я скрываюсь за прилавком, и показывает на свои обтягивающие штаны. — Посмотри, что ты наделала.

— Ты всегда в таком состоянии.

— Около тебя. Так что тебе стоит решить проблему, которую ты и создала.

— Через четырнадцать дней.

— Через четырнадцать дней тебе лучше взять больничный, потому что ты лишишься способности ходить.

Его голос темнеет, и я решаю уставиться на стену, дабы не попасть под влияние потусторонней энергии, которую он создает одним лишь своим существованием.

И ему действительно нужно перестать быть привлекательным, когда он одет в обычные штаны и рубашку-поло. Нет смысла в том, чтобы он был ходячим секс-богом независимо от того, во что он одет. Или, может, на меня больше влияет запрет, чем я хочу признать.

— Кстати. — я занята уборкой прилавка, чтобы не смотреть на него. — Поздравляю с победой в сегодняшнем деле.

Мы теперь так делаем — участвуем в делах друг друга — и это принесло больше гармонии, чем я когда-либо думала. Мне нравятся его советы, а он, на удивление, ценит и мои несмотря на то, что мы работаем в разных областях.

Кингсли берет с прилавка зеленое яблоко и хрустит им.

— То, что я выиграл, было вопросом времени. У прокурора почти не было никаких аргументов.

— Скромничаешь? Это дело было непростым, в котором все было против тебя. Не знаю, как ты это делаешь

— Что делаю?

Он прислонился к прилавку, ест яблоко и следит за моими движениями, пока я навожу порядок.

— Все время одерживаешь победу.

— Не все время.

— Девяносто шесть процентов времени.

— Моя, дорогая. — ехидная ухмылка кривит его губы. — Следишь за моими процентами? Не знал, что я тебе так небезразличен.

Мое лицо становится горячее, чем температура в комнате.

— Нет. Я просто знаю это, потому что это на один процент выше моего. Что, кстати, несправедливо. Я больше соблюдаю протокол, чем ты, и должна иметь более высокий процент выигрыша.

— И все же нет.

— Это изменится.

— Ты говоришь так, будто ты мой соперник. — он приостанавливает жевание, когда мои пальцы замирают на чашке. — Подожди секунду. Ты ведь считаешь меня соперником, не так ли?

— А ты нет?

— Нет. Ты старший партнер в моей фирме. Мы должны быть подчиненными, а не соперниками.

— Тогда почему ты пытался сорвать мои дела, когда впервые узнал, что я мать Гвен?

— Чистая злоба.

— Не соперничество?

— Нет.

Я вздыхаю.

— Не могу поверить, что все это время я сама себе устраивала это соперничество.

— Это восхитительно, тем не менее. Мысли о том, что ты пытаешься побить мой процент и заводишься из-за этого, меня даже возбуждают. Хочешь искоренить это из наших систем?

— Нет, Кингсли.

Он поднимает плечо и выкидывает остатки яблока в мусорное ведро.

— Стоило попробовать.

Я мельком вижу, как он исчезает в гостиной и просматривает Нетфликс, пока я загружаю посуду в посудомоечную машину.

— У тебя есть еще какие-нибудь подушки, которые не пропагандируют личность Барби Кэролайн? — зовет он, отпихивая пушистые подушки.

Я улыбаюсь.

— В шкафу в комнате дальше по коридору.

Он выбрасывает еще одну пушистую подушку, не имея никаких других намерений, кроме чистой злобы, прежде чем направиться туда, куда я его направила.

Я беру несколько закусок и засовываю попкорн в микроволновку. Только когда жуткая тишина квартиры ударяет мне в грудь, я вспоминаю, что еще находится в шкафу в комнате, куда только что ушел Кингсли.

Черт возьми.

Я практически бегу по коридору, и все дыхание выбивается из легких, когда я обнаруживаю сцену, которая прямо из моих самых страшных ситуаций.

Тусклый желтый свет бросает мягкий отблеск на Кингсли, стоящего перед открытым шкафом. Подушки, за которыми он пришел, разбросаны по полу, а все его внимание сосредоточено на коробке в его руке.

Я медленно подхожу к нему, мое сердце бьется в горле.

— Это… не то, что ты думаешь.

Его глаза превращаются в расплавленную лаву, когда переходят с коробки на меня.

— Хочешь сказать, что это не те маска и шарф, которые были на тебе в ту ночь, когда я тебя обрюхатил?

— Да, но…

Я прерываюсь, полностью отвлеченная тем, как он скользит пальцами по фланелевому шарфу, словно это мое тело.

К черту меня. Сейчас самое неподходящее время для возбуждения.

— Но что?

— Они ничего не значат.

— Лгунья. Ты хранила эти вещи двадцать один год, так что они определенно что-то значат. Я тебе так понравился, да?

— Замолчи.

— Нет. На этот раз тебе не удастся спрятаться. Я думал, ты сожгла все, что связано со мной, но, похоже, эта маска и шарф чудом избежали огня.

— Ты можешь притвориться, что не видел их?

— Нет, не могу. Признайся, ты была влюблена в меня.

Я издаю стон.

— Ну и что с того? Это была глупая подростковая влюбленность.

— Влюбленность, да? — он ухмыляется, и так беззаботно, что я застигнута врасплох.

— Почему ты опустил часть про «глупую» и «подростковую»?

— Я не услышал ничего, кроме слова «влюбленность».

Он надвигает черную маску на мои глаза, позволяя лентам свисать по обе стороны моего лица.

Весь воздух высасывается из легких от грубого вида его глаз. Возможно, я ошибалась раньше, потому что буря в нем не прекратится, пока не перевернет море во мне.

— Что ты делаешь? — шепчу я, пугаясь собственного голоса.

— Вспоминаю воспоминания.

— Например… какие?

— Например, как я буду трахать тебя в этой маске, когда незаконный запрет подойдёт к концу, и ты будешь кричать мое имя, как маленькая шлюшка, а не роковая женщина.

— Прекрати. — я отталкиваю его руку, в основном, чтобы контролировать свою реакцию на его обещания. — Пойдем посмотрим что-нибудь.

— Не так быстро. — он хватает меня за руку, впиваясь в нее пальцем. — Ты так и не сказала мне, почему ушла тем утром.

— Мы были незнакомы, и ты был немного угрожающим. Я спасала свою шкуру.

— Чушь. Есть что-то большее.

— В основном потому, что ты был угрожающим и напоминал мне моего отца, но также… потому что я боялась твоей реакции, если ты узнаешь мой реальный возраст. Мне все равно нужно было готовиться к экзаменам, так что…. да, я подумала, что самый безопасный вариант это уйти.

— Я все еще напоминаю тебе твоего отца?

— Нет. У тебя есть антисоциальные наклонности, но тебе не все равно. Он настоящий психопат, который ценит только собственную выгоду. — я делаю паузу. — Что ты на самом деле планировал сделать той ночью?

— Просто поджог в Ночь Дьявола.

— Ничего себе. Не могу поверить, что такой преступник, как ты, стал адвокатом.

— Я сделал это только для того, чтобы использовать закон в своих интересах. Я невиновен в любых обвинениях, которые могли бы обвинить меня в отстаивании справедливости.

Я смеюсь.

— Ты был по определению плохим парнем и спортсменом, да?

— Вполне. Нейту приходилось останавливать меня от совершения настоящего преступления с тех пор, как мы были подростками.

— Но он не был спортсменом.

— Нет. Он считал, что это ненужный, корыстный вид насилия.

— Ну, он не ошибся. Дай угадаю, парень, который был в костюме Джокера той ночью, тоже был спортсменом.

— Ты угадала. После той ночи он пытался заставить своих родителей заявить на меня за нападение и побои, но мой отец зашил им рты несколькими тысячами баксов.