Начинаем, миленький, начинаем.
Так просто иногда спасти того, кто умирает. Как просто оставить его здесь, живого, лишь одной фразой, лишь одной смс-кой. Одной удочкой, закинутой в будущее, аптекаршей, приглашенной на огонек. Улыбнуться и не пустить туда, где остаются навсегда.
Слышишь, хирург?! Не дождешься!
Десять, девять, восемь… Еще шаг.
* * *
Смс-сообщение с названием таблеток до сих пор хранится в моем телефоне.
Facebook* 6 сентября 2018
Когда во время пункции врач приставил датчик аппарата УЗИ к моей шее и сказал "твою мать, ты сколько с этим ходила?", я тут же все поняла. Хирург запросил лабораторию произвести анализ срочно, хотя я даже не оплачивала эту услугу. Суета медперсонала рупором орала, что у меня рак. Хирург промямлил "ну, может быть доброкачественная" так, что лучше бы не говорил этого. Эта фраза только подтвердила мои опасения.
Я вышла из клиники, и поняла, что не могу идти. Ноги были ватными, тело не слушалась. Машина как назло стояла на соседней улице. Я не помню, как до нее дошла. Меня вела только одна цель – скорее остаться наедине с собой. Я буквально свалилась на сидение, закрыла дверь и стала орать. Я выла так, как не выла никогда. Я рыдала навзрыд, кричала «нет», повторяя это слово сотню раз.
Потом я отправилась в МФЦ, потому что так было запланировано. Мне нужно было сдать документы на загранпаспорт, получение которого потеряло всякий смысл. Всю дорогу я плакала. Как доехала – не помню. Что было там – тоже не помню. Единственное, что отложилось – написанный мной впопыхах с телефона пост в анонимную группу.
Я ненавидела все. Врачей, которые упустили диагноз, светофоры, которые тормозили мое движение, загранпаспорта за вдруг возникшую бесполезность, я ненавидела себя – за ту, первую стадию, за чертово отрицание, которое забрало у меня время.
Дома мой гнев распространился на все – мужа, детей, друзей.
Гнев – это целая субстанция, такая тягучая, засасывающая. Она поглощает мозг, сознание, вырывается орами, заслоняет собой видимость. Гнев всепожирающ. Он поглощает все на своем пути, сметает все хорошее, как саранча, налетевшая на кукурузу. Гнев сметает все без разбора, выплескивается даже на то, что смотрит на тебя такими добрыми глазами и протягивает одеяло – ты же только из того самого сита, продрог там – на, держи, согрейся!
Наше неизбежное – оно как огромная мерзко скалящаяся статуя посреди узкой тропинки. Мы утыкаемся в нее, не можем идти дальше, и звереем. Орем на нее, толкаем, бьем с ноги, под дых ей, по роже, а она все стоит и хоть бы что – не сдвинется.
А мы заведенные, озверевшие, крутимся на одном месте и выпаливаем из себя гнев, выплевываем его на окружение. А они, бедные, родные наши, и так еле на ногах стоят, держатся за воздух еле-еле, боятся.
Нам не видно, не слышно. Нас распирает агрессия, мы теряем человеческое обличие, сквозь кожу прорываются шипы, суставы наполняются металлической тяжестью, из десен с кровью вырываются клыки. И мы орем. Без разбора, без мыслей, без любви. Орем проклятиями «нет!», и в этом одном слове вся сила нашей ненависти.
Проблема химиотерапии заключается в том, что кроме вредоносных клеток, она убивает и здоровые. Гнев – это блок той самой химии, когда так хочется убить все то, что причиняет боль, а штабелями вокруг замертво ложится все живое.
Мы стоим на следующей ступеньке нашей лестницы и дышим огнем, от которого все вокруг превращается в пепел. Обугленная территория, обнесенная сигнальной лентой желто-черной агрессии. И мы, посреди пепелища. Одни, потому что как же подойти к нам? Как руку протянуть?
Гнев не разбирается, не разделяет на хороших и плохих. Виноваты все. Все приложили руку. Все в чем-то, да не угодили. Гнев причиняет боль. Гнев расщепляет. Гнев не спасает. Гнев дожирает, смакуя и пуская слюни, последние силы, что остались после дырявого сита, в котором мы пытались отловить минуты.
Нельзя держать в себе боль. Нельзя гасить в себе черноту. Выплеснуть, вывалить, чтобы полегчало – надо.
Сжечь своим гневом все вокруг – это потерять поддержку. Напугать ее, заставить спрятаться, сбежать в укрытие. Огонь страшен, и никто не хочет гореть.
Соберите в вязанку дрова и ветки всей этой беды, валяющиеся под ногами. Сложите шалашиком и позовите родных. Сядьте в круг, возьмитесь за руки. И вы, кому неизбежное разрывает душу, наберите воздуха в легкие, наполните их до боли кислородом, и дыхните на этот хворост. Пусть костром загорится эта ветошь, и огонь этот отразится в ваших глазах. Пусть весь гнев уйдет в него, этот костер, и дымом растворится ненависть и злость на все то, что сделало неизбежным неизбежное.
Гнев бесполезен. Но если огонь больше невозможно проглатывать, то выпалите, выдохните. Только не убивайте тянущуюся к вам поддержку пожаром. Зажгите костер, у которого и для ваших близких будет место. Позвольте им греться, а не гореть. Плакать вместе, а не искать убежище.
Костер потухнет, и ваши близкие встанут. Вас, слабого и уставшего, поднимут на руки и перенесут через пепелище. Большая дорога требует сил. И у вас есть опора.
8. Второй бокс
Во втором боксе лежит Маша. Мне очень нравятся девочки с таким же именем как у меня. Это так смешно говорить им «Маш!», а они в ответ «что, Маш?». Очень весело, мы всегда смеемся.
Второй бокс – он совсем рядом с нашим, где мы лежим с Юлей. Дверь в него всегда закрыта. Говорят, что Маша «тяжелая». Я не знаю, почему она тяжелая, потому что через дверь кажется, что она худая. А дедушка мне всегда говорит, что я худая и поэтому легкая. Маша «тяжелая», но я не думаю об этом. Я не понимаю, почему не могу к ней зайти. В палате у нее всегда темно. Наверное, Маше не нравится солнце. Они с мамой лежат вдвоем – к ним больше никого не подселяют. Наверное, ей одной скучно.
Юля не хочет со мной дружить, а Маша бы точно дружила, но меня к ней не пускают. Я выхожу в коридор и заглядываю через прозрачную дверь. Но Машиного лица не видно. Ее мама лежит на старой деревянной кровати у стены. Она такая низкая, почти у пола. Таких кроватей в больнице больше нигде нет. Похожую я видела только дома у бабушкиной подруги – тети Зои. Говорили, что у нее вся мебель «советская». Наверное, и эта кровать, на которой машина мама, тоже советская.
Машина кровать металлическая, такая же, как и у меня в палате. Она стоит у окна. Я не вижу Машиного лица, но вижу капельницу. Ей капают красное. Ей капают кровь.
– Мама, почему Маше капают кровь? – мне очень страшно. Все дети лысые и я теперь тоже. Всех химичат, и меня химичат. А если Маше капают кровь… Я не хочу, чтобы мне капали кровь.
Мама не объясняет, говорит что-то непонятное. А мне хочется спросить у Маши – когда капают кровь, это больно? Это так противно. Фу. Маша не выходит из палаты. Я не вижу Машиного лица. Только кровь, которая льется в Машу.
Машина мама иногда выходит из палаты, но быстро возвращается обратно. Она кажется мне какой-то маленькой. Она улыбается мне, когда видит, но почти всегда ничего не говорит. Маша и ее мама всегда только вдвоем. Им очень-очень скучно. Почему я лежу с Юлей, а не с Машей? Маша добрее, чем Юля. Почему-то я точно это знаю.
* * *
Мы с мамой приехали на вторую химию. У нас много пакетов. Мы стоим в коридоре. Снова этот запах – он тут везде. Я знаю, что мне опять будут ставить катетер. Но я не хочу маску. Я буду просить врачей ставить мне его без наркоза. Мама говорит, что не разрешат – я слишком маленькая, а это больно. Но я говорю, что потерплю. И я не маленькая!
– Во второй бокс проходите! – говорит медсестра.
Как это во второй бокс? А Маша? Там же лежит Маша…
– Мам!
Мама не реагирует, она тащит сумки по коридору, открывая дверь во второй бокс. Я забегаю следом. Пустой второй бокс. Здесь очень светло. Гладкие кровати. Металлическая и вторая. Советская.
