– Маш, ты глупая?! Ты серьезно не понимаешь, что это не нормально?! – Гриша тыкал мне в шею с легкой брезгливостью, жутко раздражая меня своей приставучестью.
Послушай его! Ты больна! Тебе нужен врач!
Я пережила рак в детстве. Я свое «отработала». На всю жизнь вперед отпахала, да так, что у меня и насморка быть не должно.
Послушай мужа!
В итоге Гриша передавил. Я решила сходить к врачу хотя бы за тем, чтобы тыкнуть ему в нос бумажкой о том, что он – ипохондрик.
* * *
Кабинет. Красивый. Дорогой. Врач молодая, яркая. Датчик УЗИ. Холодный, жесткий.
Взгляд врача. Такой же. Такой же, как датчик.
– Что там такое? Вы так смотрите…
– Я… Да нет… Просто… Вам давно УЗИ этого образования делали?
Сжалась. Даже попыталась пошутить. Получилось неплохо, но врач не отреагировала. Образование. Какое-то образование. Черт. Вот черт, а.
– Сделайте пункцию. И сделайте в Институте Эндокринологии. Там хорошо делают.
Во рту стало как-то мерзко сухо. Попыталась сглотнуть. Не получилось. Решила, что нужно улыбнуться. Это как в детстве, когда больно падаешь, нужно сказать, что все в порядке и терпеть. А то вредины засмеют.
– Но, там же ничего серьезного?
Глупо прозвучало. Но вдруг это искорёженное пространство вокруг мне лишь показалось. Врач лишь еще сильнее прильнула к серо-черным теням на экране.
Шишка растет два года.
– А у вас в семейном анамнезе онкологии не было? Никто не болел?
Мой голос пропал. Весь маленький мир этого кабинета будто поставили на паузу. Я повернула голову к окну. Через просветы жалюзи, колышущихся от ветра, который бессовестно врывался в приоткрытую форточку, был виден свет. Лучи прыгали по полу в такт воздушным порывам. Там, на улице, было солнечно и тепло. С детской площадки слышались неразборчивые крики детей. Там была жизнь. Там не было рака. У меня не может быть рака.
– У вас кто-нибудь в семье болел раком? – спросила она настойчивее.
Я перевела взгляд на врача. Посмотрела ей в глаза, даже куда-то глубже. Я попыталась увидеть. Я пыталась добраться туда, где ее зрительный нерв соединяется со знаниями из медицинского вуза, формируя подозрения.
– Я, – говорю откуда-то, выхрипывая память, – болела я.
Асфальт под ногами по дороге домой плавился невыплаканными в кабинете слезами. Мамин голос в телефонной трубке как никогда казался родным. Хотелось убежать во вчера, в два года назад, хотелось убежать туда, где даже 1998 год еще не наступил, и сделать что-то, чтобы не оказаться в сегодня.
Ты больна, Маша.
Никакого заключения еще не было, и мне только предстояла пункция. Однако, я уже точно знала – у меня рак. Снова.
Еще шаг.
Facebook* 3 сентября 2018
Все стадии принятия неизбежного я прошла буквально за сутки. Кроме этой – отрицания. Ее у меня не было в тот день, потому что она вдоволь нажилась со мной за два года, которые я ходила с опухолью, веря в то, что это просто лимфоузел.
Голова моя, вместе со всем остальным организмом, вальяжно развалившись на пляжном песке, подставляла себя солнечным лучам, купалась в отрицании того, что это, может, совсем и не Турция, а жар от извержения громадного вулкана.
Эта стадия у всех проходит по-разному. Быстро или медленно, громко или тихо, со слезами или истерическим смехом.
Эта стадия дает время пожить здоровым. Пожить, думая, что все как всегда – в порядке, и надо бы на маникюр записаться, а еще ковер в химчистку сдать. Погружаясь в рутину привычных дел, отрицая сам факт возможности неизбежного, мы отбиваем себе минуты. Боем выцарапывая их из рук болезни. Как только мы подпускаем принятие чуть ближе вот той дальней точки на горизонте, мы теряем равновесие, начинаем балансировать на тончайшем канате, до которого сужается вся плоскость жизнедеятельности. И нам так страшно отказаться от маникюра, ковра, фитнеса по четвергам, что лучше не видеть, не замечать, отрицать.
Мы надеваем на себя плащ невидимки, думая, что отрицание нас обезопасит.
Мы пытаемся выиграть время, но на самом деле теряем его. Мы сидим в огромном сите, пытаясь обнять эти, наши, честно заслуженные минуты, ухватить их за их маленькие тельца, и напихать в карман, только чтобы не вывалились они в эти дыры, в себя их засасывающие. Только карманов у нас нет. В этом дырявом пространстве мы голые и холодные.
Минуты уходят, а мы остаемся. Закрываем глаза, сжимаем крепко веки – нет-нет, ничего этого не происходит, завтра на работу к девяти, и машину бы, машину помыть надо.
Мы сходим на работу, и помоем машину, и купим дочке новое платье… Мы будем отрицать все снова и снова и прятаться за быт, за важное, не делая даже шага из этого сита. Голыми и холодными мы будем жить как обычно, хотя где-то глубоко, в межрёберном пространстве будет щемить грудь та самая неизбежность. Мы будем пить валокордин, (ведь, наверное, возрастное), и идти дальше.
Но неизбежность будет давить и вырвется наружу ветвями, прорастет внутри корневищами и заполонит собой все.
А мы окажемся замерзшими и обессиленными настолько, что найти силы на борьбу будет гораздо сложнее.
Неизбежность – не враг. Неизбежность – это ступень на огромной лестнице жизни. Такое заросшее бурьяном и трясиной мерзко квакающее болото.
И если вам все еще нужно идти дальше своей дорогой, (ведь вас ждут, вы всем нужны), то хочешь – не хочешь, но на эту ступеньку придется наступить.
Лестницы у всех разные. И ступени тоже. И если кто-то рядом проносится в вальсе, все выше и мягче перескакивая каждую ступень, покрытую ковром из полевых цветов, а то и бриллиантовой россыпью, а вы хватаетесь за колючие кустарники на своей лестнице, лишь бы не уйти на дно болота – это совсем не значит, что ему повезло больше.
Если тот, кто летит рядом, лишь слегка пятками дотрагиваясь до ромашек, начнет падать, то ухватить его сможет только тот, кто чувствует землю, кто опирается на нее всем своим нутром.
Не отрицайте неизбежное. Принимайте его. Берегите силы и шагайте. Впереди еще так много ступенек и все они такие разные.
И как только вы перешагнете это болото, взберетесь выше, грязные и мокрые, в тине и пиявках, то услышите крик того, кому очень нужна помощь.
И тогда ваша земля, которую вы затоптали илом и запачкали водорослями, станет единственным спасением для тех, кто падает вниз.
Не отрицайте неизбежное. Идите вперед и покажите другим, что такое крепко стоять на ногах. Даже если в ваших ботинках все еще квакают лягушки.
6. Волосы
Мы лежим в палате и мне капают химию. Все дети лысые, а я нет. Я очень не хочу быть лысой. Они все некрасивые. Все.
– Мам, у меня волосы не выпадают! Может они так и не выпадут?
– Выпадут, Маш, подожди.
От моего катетера в шее идет проводок к бутылке – это капельница. Из бутылки капают «химию». Это и значит «химичиться». Тут так все говорят.
– А есть те, у кого не выпадают?
– Очень редко такое бывает, очень.
У меня болит место в шее, где катетер. И тошнит. Я хочу домой и в школу. Я люблю свои волосы. Я не хочу, чтобы они выпадали. Я думаю, что мне повезет – мама говорит, что такое бывает, значит бывает. Все лысые, а я буду нет. Останусь с волосами, и мне все будут завидовать. Я же не такая как все.
* * *
Я просыпаюсь от того, что меня тошнит. Поворачиваю голову, и это почему-то очень тяжело. Вдруг я вижу, что на подушке лежат мои волосы. Трогаю их рукой. Они лежат отдельно от моей головы. Они не на ней. Они на подушке. Я начинаю плакать.
– Мама! – я плачу очень сильно, я хочу кричать. Я злюсь.
Мама подходит и садится рядом. Берет меня за руку. Второй рукой я трогаю свою голову – волосы, много волос, остаются в руке.
– Маш…
– Нет! – я не хочу ее слушать, – Нет, мама! Я не хочу! Они должны остаться! Я не буду лысой!
